— Ну, это… по коням?
Лишившись верхней одежды, Егор остался в синем, грубой вязки свитере. Тонкая шея по-цыплячьи торчала из ворота. Меховая шапка сидела косматой короной. Другого сравнения Виктор не нашел.
— Я ведь могу и к матери отнести, — пригрозил он.
— Зачем? Прибьет ведь мамка.
— И правильно прибьет, — сказал, приседая, Виктор.
Егор сцепил руки замком под шеей.
— Поехали?
— Шапку еще сними.
— Снял.
Взмахнув ушами, корона шлепнулась в угол.
В большой комнате Виктор посадил Егора за стол, сам быстро сбегал за дровами, разжег огонь в печи, долил и поставил к огню чайник.
— Что ты суетишься? — сонно спросил Егор, уронив голову на руки. — Все вы бежите куда-то, ноги есть, вот и бежите…
Он пьяно вздохнул.
— Не спи, — сказал Виктор, — сейчас чай будет.
— А водка?
— Каша, рисовая.
— Сдохнуть хочется, — признался Егор. — Раза три или четыре примерялся уже. Мамка только следит. Лютая! Нет, она добрая, дядь Вить, но знаешь… Обуза я, зачем я ей? Надо бы, конечно, с силами собраться…
Подойдя, Виктор ладонью зарядил ему по уху, по макушке.
— Дурак!
Егор вытаращил мутные глаза.
— Ты чего, дядь Витя?
— Да я тебя, паршивца… — Виктор сжал пальцы в кулак, но, посмотрев, отступился. — Жить нужно, парень, жить.
— Куда, дядь Витя? Зачем? — тоскливо произнес Егор.
— Погоди…
Виктор знал, Виктор на собственной шкуре убедился, что в жизни случаются моменты, которые могут служить поворотными, но не для тебя, а для человека, который находится рядом. И если достанет душевных сил, честности, чистоты, искренности, ты сможешь подтолкнуть его в нужном направлении, чтобы он взлетел и парил, чтобы он жил, чтобы одумался, понял, выстоял.
Виктор чувствовал: для Егора такой момент настал сейчас.
— Послушай меня, Егор…
Он подставил стул и сел, подбирая в уме слова. Как с хорошим рассказом здесь многое зависело от того, как начнешь.
— Пять дней назад, — сказал Виктор, — там, в пристройке, я делал петлю для себя.
Обкусанный ноготь, скребущий по матерчатой скатерти, замер.
— Не врешь, дядь Витя? — с какой-то странной надеждой спросил Егор. — Я в сказки-то… Я, в общем, вырос из сказок.
— Не вру. Личные мотивы.
— Ты же это… успешный.
— Был. Да весь вышел. Хотя в тот день, наверное, не повесился бы. Тоже, знаешь, нужного градуса недобрал. Но примерялся. Куда закинуть, где висеть. Только запах там не очень хороший. Кислый такой, навозный.
Егор изобразил смешок.
— Как в нужнике повеситься.
— Да уж, — усмехнулся Виктор. — Но я к чему? Я к тому, что я тоже задавал себе вопрос: ради чего и зачем?
— У тебя ноги есть, дядь Витя.
— Насрать! Насрать, Егор, чего нет. Жопы, ног, члена. Когда тошно, когда думаешь, что ты это, сука, все заварил писульками своими… И все это крестом, камнем, тяжестью… Когда каждая пуля, каждый осколок, каждая смерть — где-то твоя вина…
Виктор закрыл рот дрожащей ладонью. В груди клокотало, звенело, не успокаивалось. Егор смотрел по-детски, как ребенок на героя, на летчика-космонавта.
— Вы что, за всех что ли отвечаете?
— Да хотя бы и так! Это моя страна, мой мир, кому отвечать за него, как не мне?
— Тогда вы плохо стараетесь, — прошептал Егор.
Виктор горько кивнул.
— Потому и петельку готовил.
Он поднялся, отставил от огня вскипевший чайник, достал из верхнего шкапчика буфета лишнюю чашку, сыпнул и себе, и Егору по крупной щепоти цейлонского, залил кипятком. В сахарнице оставалось едва на донце — все равно выставил на стол.
Егор повертел в ладонях поданную чашку.
— А потом что?
— Потом? Есть известная истина, Егор: человек или ломается, или становится сильнее. Про Маресьева читал?
— Который летал без ног?
— Он самый.
— Мне в госпитале каждый норовил про него рассказать, — усмехнулся Егор, на мгновение окунув лицо в пар. — Мол, жизнь на этом не кончается…
— А разве не так?
— Тогда война была.
— Дурак! — сказал Виктор. — А у тебя не война? Война! Вот здесь, — согнутым пальцем он стукнул себя по лбу. — Изо дня в день ты выбираешь между силой и слабостью, между целью и ленью, между злом и добром. Ты, сука, ежедневно сдаешь рубежи!
Егор дрогнул плечами.
— Вы, дядь Вить, это… Мне что делать-то?
— Хороший вопрос. Хороший. Жить!
