Однажды, получив от градоначальника предписание удовлетворить просьбу некой полковницы Сидоренко, я немедленно распорядился вызвать ее в сыскную полицию. Прошло достаточно времени, и я успел совершенно забыть и о предписании, и о самой полковнице, как вдруг мне докладывают, что полковница Сидоренко желает меня видеть.
— Проси в кабинет!
Через минуту предо мной явилась высокая и плотная женщина лет под 50, с маленькими черными усиками и свирепым взглядом. Я предложил ей сесть и задал обычные вопросы:
— Чем могу быть полезен, и в чем ваше дело?
— Видите ли, сударь, — заговорила моя посетительница густым баритоном, не успев еще сесть, — я вдова полковника Сидоренко, имею дочь. И вот однажды Наташа, моя дочь, приходит и говорит: «Маменька, я пойду к тетеньке». «Иди, — говорю, — матушка, но постарайся вернуться к вечеру». Она ушла, а я с Марьей Павловной, это одна бедная дворянка, что живет у меня, но не как приживалка, а так, знаете ли, держу я ее ради бедноти и благородства. И вот, сударь мой, сидим, значит, пьем чай. Вдруг мне сделалось на сердце так грустно и скучно, что и сказать невозможно, точно будто перед несчастьем каким. И говорю я Марье Павловне: «Раскинь-ка, мать моя, карточки и погадай, отчего мне тяжело на сердце». Марья Павловна только раскинула карты, посмотрела и ахнула! Большая, мол, вам, благодетельница, предстоит неожиданная радость. Какая, думаю, мне может радость предстоять, когда я вот уже четырнадцать лет вдовею, а о дочке, признаться, вот и забыла. Думаю, какая же это радость мне предстоит, как вдруг двери распахнулись и дочка моя бух мне в ноги, и вся, сударь мой, во флердоранже[22]. «Маменька, — говорит, — не губите!» Я посмотрела и говорю: «Уж не за рыжим ли?» — «За ним, маменька». Ну уж тут, признаться, сударь мой, не стерпело мое огорченное сердце! Я как развернулась да бац Марью Павловну в личико, а сама замерла.
— Кто же этот рыжий? — спросил я, заинтересованный ее рассказом.
— А если вам, сударь мой, не говорят его имени, то, значит, не следует и спрашивать.
— Но скажите хоть его звание.
— Да что вы ко мне пристали, прости Господи, точно допрос с меня снимаете. Где бы вам выслушать меня, да помочь мне, а вы… Нехорошо, сударь, нехорошо!.. — рассердилась полковница.
Я извинился и попросил ее продолжать.
— И вот, — продолжала полковница, — очнулась я, а кругом тишина, в комнате ни души, только друг мой Амишка ходит около моей головы и облизывает меня. Знать, ушли, мерзавки, подумала я, и оставили меня одну, беззащитную вдову, да в таком больном положении. Вспомнила я, что случилось, мигом оделась да явилась к самому Феодору Феодоровичу Трепову. Так и так, мол, ваше превосходительство, войдите в положение бедной вдовы. Муж мой кровь за отечество проливал и кавалером был ордена Святой Анны. Он меня прислал к вам, говорит: Путилин все сделает. Я вот и пришла к вам.
— Так что же вам угодно, чтобы я сделал? — спрашиваю я полковницу.
— А уж это не мое дело, на то вы и начальник сыскной полиции, вам лучше знать.
— Но что же вы желаете?
— Что я желаю? — При этом полковница задумалась. — Я желаю, чтобы брак был расторгнут, потому что он был совершен без родительского благословения.
— Тогда обратитесь к митрополиту, а я же в этом случае совершенно бессилен.
Вдруг полковница рассердилась.
— Да что вы, не учить ли меня хотите? Так молоды, сударь! А к митрополиту меня не посылайте, потому что если бы нужно было, то Феодор Феодорович и послал бы меня к нему, а не к вам, и выходит, что не митрополит должен мне помочь, а вы, и рассуждать вам не приходится, а должны слушаться распоряжения высшего начальства.
— Но позвольте, — начал я вразумлять свою странную посетительницу, — ведь ваша дочь — совершеннолетняя, а потому имела право выходить замуж за кого ей угодно, и, значит, по закону этот брак действителен, и его расторгнуть нельзя.
