Зато на экране ежедневный праздник, за который платит "семибанкирщина", тут игры в "мани-мани", смертоубийство и разврат, бесконечное пошлое ерничество и циничный смех, а в России уныние, спрашивают друг у друга, зачем жить и куда идти, ведь впереди дороги не видать, заблудились совсем и ни зернышка света…Какая разладица меж теми громогласными уверениями и заверениями, и тем, что видим мы собственными глазами. До сих пор свобода слова для "своих" и колбаса для сытых, та самая колбаса, которой толстый Гайдар заманивал легковерный народ в революцию, чмокая и колыхая студенистыми щечками. Воры жируют, и они же, меж тем, орут на площадях во весь нахальный голос: "Держи вора!" И до сих пор в Думе лежат неприкасаемыми закон о коррупции и закон о творческих союзах; так боятся приступить, будто под ними лежат зловещие гадюки.
Казалось бы, чего не выкурить из-под бумаг этих гадов и не принять необходимейшие государству законы? В ум не возьму. Дорогой Владимир Владимирович, ну вдарьте борцовским кулачищем по столу, чтобы перед чиновничьей братией задрожал графин с водой, а лица их стали багровее камчатной скатерти, и крикните: "Цыть, гамадрилы! Я вас в порошок сотру, если нынче же не увижу закона о коррупции! Я вас на лесоповал, сучьи дети, я вас геркулесовой кашки лишу, станете каждый день черняшкой сухой давиться!" Ведь воскликнул же Путин однажды на всю Россию, де я этих гадов в Чечне буду мочить в сортире; и русский народ чему-то так глупо возрадовался, захлопал в ладоши и возлюбил будущего вождя. Может, на этой команде Путин сорвал голос, иль слишком мало оказалось в горах отхожих мест, иль вовсе отсырел порох?
Вот в церковь ходит наш президент, стоит со свечкой, умиленно молится с просветленным лицом, патриарха целует, есть свой духовник, отец Тихон; но хоть бы однажды взглянул, миленький, в телевизор, своей рукой отомкнул его без постоянного наушателя возле, а хотя бы и посвятил целый день экрану, узнал бы наконец, какими помоями потчуют русскую душу, в какой вертеп ввергают, в какое темное воинство вербуют. Если есть сердце у родимого, то поседел бы сразу и потерял последние волосы и в порыве отвращения от мерзости приказал бы взорвать останкинскую телеиглу!. . Ну это слишком, конечно, тут я зарвался. Народное имущество, все-таки; груда железа не виновата, что через нее ядовитые люди, превратив башню в свое жало, испускают ядовитую слюну. Но простирать с порошочком всю эту компашку, прополоскать да выжать, а после на солнышко вывесить и просушить, — ну никак не повредит…
Да что я бормочу? Бред какой-то, ей-ей…подобных мольб несутся со всех сторон миллионы, но все они, как осенняя листва, осыпаются вдоль кремлевских стен и безотзывно истлевают. Многое, наверное, знает президент Путин, имея глаза да уши и сильное борцовское сердце, и ловкость телодвижений; но молится -то своему неясному Богу, ведет русский паровоз по той колее, на которую поставили русский поезд, и чтобы стрелку перевести своею рукою и двинуть страну встречь солнцу, а не тьме, нужна воистине талантливая героическая натура. Это тебе не в самолете слетать в качестве пассажира. Если позволяет крутиться-вертеться богомерзкой машине, смущать доверчивые умы, совращать молодежь, оправдывая разрушение нравов свободой слова для "герметиков", значит, это…кому-то нужно. Вот и думай-гадай, доверчивый простолюдин, влюбленный в последнего молодого президента, что за небесный посланец вдруг угодил на шаткий земной престол.
Вот такое мое ощущение от нынешней власти.
Вы спрашиваете, каково состояние культуры? Но если власть герметическая, то и либеральная, обслуживающая, лакейская культура (вся эта "журналюга") плотно прислоняется к ней, срастается шкурою и запредельно отстраняется от народа. Если народ плачет и стенает, то герметическая культура хохочет; если народ и мечтает о чем-то, не желает погибать и строит свои русские планы, то герметическая культура неистово хоронит всякие живородящие ростки, глубоко зарывает в глину…
Нынешняя власть закрылась наглухо за железными дверями в своих авгиевых конюшнях и, задыхаясь от тлетворных гибельных запахов, не хочет, однако, их вычищать, не хочет свежего ветра с воли, даже боится его, пугается перемен, перетряски затхлых сундуков, чтобы одежды, пусть и не совсем новые, можно сказать древние, с петровской еще поры, освободить от шашели и моли и той всякой гнуси, что заводится от долгого скопидомского лежания. А если что и случается в переменах, то обязательно с духом тех конюшен, чтобы не раздражать постояльцев новинами и не сбивать жизнь с установленного порядка. Она никого не слышит и слышать не хочет, дует в свою дуду, гонит мяч в русские ворота, одев на вратаря наручники…
