Шум вокруг имени Чаянова давно утих. Оно и понятно. Прошла мода на статьи о жертвах страшного тоталитаризма, и не нужен стал Чаянов, хотя трудно найти более актуальную сейчас фигуру в российской аграрной науке. Его работы по кооперации, статьи по теории трудового семейного крестьянского хозяйства (да и многое другое) — вот что было бы как нельзя кстати для того, чтобы наладить дело с реформами в нынешнем сельском хозяйстве. Если мы когда-нибудь все-таки опомнимся и начнем строить Великую Россию, а последнее невозможно без развитого сельского хозяйства, то Чаянов нам обязательно пригодится.
Трагическая судьба всемирно известного ученого, безусловно, предопределила во многом судьбы его близких. Они жили, как будто бы в черной тени, которую отбрасывало на них само запретное имя “Чаянов”. (Жена Чаянова, Ольга Эммануиловна, так и не дожила до реабилитации мужа, скончалась 19 сентября 1983 года.) Не буду писать о житейских трудностях, о многочисленных препятствиях, это слишком очевидно, таких семей много в стране, и жизнь Василия Александровича не является исключительной. Речь о другом.
Младший Чаянов почти не жил с отцом: когда того забрали, Василию исполнилось всего лишь пять лет; он не видел отца, не знал его, не помнил. И все же духовное влияние Александра Васильевича на сына, почти постоянное, несомненно. Осмелюсь даже сказать, что оно увеличивалось с годами. Понятие “отец” стало особой духовной субстанцией, оно обладало огромной магией, излучало светлые “токи”. Постепенно оно преобразовалось в основное содержание и смысл жизни. Кстати, Василий Чаянов тоже избрал науку, но не аграрную — после окончания Московского горного института он занимался автоматизацией на горных предприятиях, а потом — в непромышленной сфере.
Последние годы Василий Александрович, вникая в жизнь и труды ученого Чаянова, практически постоянно живет в атмосфере его мыслей, его поступков, его чувств. Если вдуматься, личность и судьба сына тысячами невидимых нитей связана с личностью отца. Все это для меня сомкнулось в одну целостную формулу, которую я назвала “два Чаянова”. В этом есть внутренняя логика, глубокий смысл. Правда, эта схема недостаточна, если ее не поставить в соответствующий интерьер времени.
Совершенно ясно, что старший Чаянов не совсем вписывался в свое время, точнее, он как бы расходился с ним. Однозначно: ему было не по пути с большевистской властью. Хотя он очень многое сделал для нового строя, хотя именно в 20-е годы он выдвинулся в число ведущих теоретиков в аграрной науке, хотя он занимал очень высокие посты. (К примеру, в октябре 1917 года ему довелось даже две недели пробыть товарищем министра земледелия во Временном правительстве; а в 1921 — 1922 годах он формировал планы Наркомзема). И несмотря на все эти “хотя”, закономерность последующих событий не подлежит сомнению. Вот короткая хронология последних семи лет его жизни. 21 июня 1930 года — арест. Его обвиняют в принадлежности к мифической Крестьянской трудовой партии. Далее — четыре года тюрьмы. Последний год заключения заменен ссылкой в Алма-Ату, где Чаянов устроился преподавателем в КазСХИ и одновременно консультантом в Наркомате земледелия Казахстана. В 35-м году новый виток травли. Увольнение из КазСХИ и зачисление на работу в Казахстанский НИИ экономики сельского хозяйств. 9 ноября он уволен и оттуда и зачислен в Наркомзем. 17 марта 1937 года — второй арест. 3 октября 1937 года — приговор к высшей мере наказания.
Чаянов не мог быть ни фанатиком, ни ортодоксом, ни лизоблюдом, ни палачом. Он был тем, кем он был, — великим ученым с душой поэта. Он занимался теорией крестьянского хозяйства и писал романтические повести. Ему почти гениально удавалось и то, и другое. В ярославской тюрьме он писал “Историю западно-европейской гравюры”. Круг его интересов был удивительно широк. Однажды он сочинил утопию “Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии”, герой которой из 1921 года попал в год 1984-й, совсем в другую Россию, с другим строем. Чтобы написать такое, нужно быть немножко идеалистом, немножко мечтателем. Тут нужен порыв души, счастливая окрыленность. И все это в нем было. Ему в голову приходили замечательные фантазии, которые он “упаковывал” в форму художественных произведений. А потом он, великий реалист и великолепный практик, вставал из-за стола и шел заниматься прозой жизни — в Госплан, в Наркомзем, в свой институт. Он был необыкновенен во всем. И ему этого не простила “эпоха свободы”.
