Дело не в том, что Шолохов перенёс эту сцену в кабинет начальника концлагеря, важна её суть. Думаю, Михаил Александрович правильно поступил, что не добивался полного совпадения характеров, обстоятельств, деталей. «Судьба человека» — она не столько о Соколове-Дольникове, она о человеке, воистину о судьбе человека. Я бы здесь избегал слов с большой буквы... Хотя... ведь этот Человек шагнул в книгу, потом в Легенду... Кстати, слово «легенда» мне нравится, по-моему, оно ничем не хуже слова «правда», ежели так долго служит людям. Вот тут открой, почитай: «...с первого дня задумал я уходить к своим. Но уходить хотел наверняка». И дальше: «...я спать окончательно разучился: ночи напролёт думал, как бы мне к своим, на родину сбежать».
Трижды пытался бежать из лагеря — и трижды меня кто-то выдавал. Сговорились бежать все сразу — бросились на охрану, опрокинули её, выскочили из барака и кинулись кто куда. Уйти удалось немногим, началась погоня и почти всех поймали...
Мне повезло. Подпольщики укрыли меня в заброшенном сарае у путевого обходчика. Нас там двое пряталось — ещё один товарищ по побегу, Вася Скробов. Вскоре нас переправили в партизанский отряд «За Родину», а через месяц отряд присоединился к наступающей Красной Армии.
Стал я свой полк искать. Добрался до освобождённого Николаева. Смотрю — на стенах газеты расклеены, а в них портреты моих однополчан! От радости захватило дух, шапку снял и читаю. Оглянулся вокруг, нет никого, ну я взял и... поцеловал портрет Ивана Бабака.
— Ты чего тут, дед, слезу пускаешь? Шёл бы на фронт, а не ошивался по тылам.
Обернулся: сержант молоденький сзади стоит, смотрит этак на меня удивлённо. А на мне старый ватник, сапоги разбитые, борода с сединой. Дед и есть. В двадцать-то один год!
Хорошо помню, что полк свой нашёл я 29 апреля 1944 года. С собой у меня была бумага из партизанского отряда, только не помогла она. Последовал из НКВД приказ направить меня на проверку в тыл. Все понимали, что это прямая дорога в лагерь. Теперь уже в наш... Но вмешался командир дивизии Джусов (вскоре его сменил Покрышкин), он сказал «СМЕРШу»: «Лётчиков не хватает, проверяйте на месте». Вроде пронесло.
До плена я сбил три самолёта, но полгода без полетов — огромный срок. И люди новые в полку, кто-то из знавших меня погиб, у кого-то уже есть ведомые. Один из лётчиков не то в шутку, не то из боязни не взял меня к себе в пару. Бог с ним, фамилию называть не буду. Тогда Ваня Бабак, мудрый он человек, и говорит мне: «А ты, Гриша, один летай». Ну, я от обиды и злости за пять дней шесть самолетов сбил. Над Молдавией это было. А 18 апреля 1945 года завалил своего последнего немца, пятнадцатого. Представили меня к Герою, но звезды не дали, документы даже до Москвы не дошли. Положили их где-то в штабах под сукно, а причина одна: в плену был.
Лишь после пятого, не то шестого представления получил я свою Золотую Звезду. Через тридцать три года после войны. Как же долго сторожила меня та страшная память о плене, считай, всю жизнь. Ты вот под этой закладкою почитай: «Ох, браток, нелёгкое это дело понять, что ты не по своей воле в плену. Кто этого на своей шкуре не испытал, тому не сразу в душу въедешь, чтобы до него по-человечески дошло, что означает эта штука».
...Получил я приказ покинуть полк в двадцать четыре часа и следовать к новому месту службы на Дальний Восток. Даже тяжёлую болезнь трёхмесячной дочки не приняли во внимание. Может быть, поэтому она умерла совсем молодой... На Дальнем Востоке я долго служил. Но и там меня НКВД не обходило своим вниманием. Годы и годы подряд каждый месяц ходил я на свидание к «оперу», писал одно и то же: как и почему попал в плен, с кем общался, как удалось бежать. И так — до пятьдесят третьего года, пока не умер Сталин.
«За что же ты, жизнь, меня так покалечила? За что так исказнила?» Нету мне ответа ни в темноте, ни при ясном солнышке... Нету и не дождусь!»
Три тома моего «дела» показывал мне потом «комитетский» полковник. Принес, как говорится, искренние извинения и заверил, что могу жить спокойно. И на том спасибо. Но долго ещё я чувствовал — висит на мне это клеймо проклятое.
