Добродушно кивая, он подождал, пока смех стихнет — потому что тут уж никто не выдержал…
— Хорошо, что мне удалось развеселить вас, — он снова стал серьезным,.— Даже в самом тяжелом лучше разбираться, имея хотя бы капельку хорошего настроения. Ум в страдании работает очень, очень плохо. Вы сказали, Гермиона, что догадывались, зачем все это было нужно. О чем вы догадывались?
— Волдеморт должен был поверить в вашу смерть, сэр. Полностью и безоговорочно. А для этого в нее должен был поверить Гарри — потому что у них с Волдемортом сохранялась связь, и Волдеморт почувствовал бы его боль. А он не мог ее не почувствовать, даже если бы закрылся окклюменцией. Это… была страшная боль, сэр. Ее чувствовали даже мы… помимо наших собственных чувств.
— Ты мне этого не говорила! — ошеломленно воскликнул Гарри. — Мне никто из вас не говорил!..
— Тогда мы этого еще не понимали… Сэр… вы извините, что я такое говорю, но поймите… у нас у всех есть родители, у Рона с Джинни — их братья, которых они любят и которые любят их, даже когда ссорятся. У Гарри не было никого, кроме вас, особенно, когда не стало Сириуса.
— Были вы, — мягко возразил Дамблдор. — Вы, его друзья.
Чувствовалось, что он полностью с ней согласен — и что своими возражениями только стремится навести ее на какую-то мысль, на правильный ответ. Дамблдор был одним из лучших учителей за всю историю Хогвартса.
— Да, друзья, — согласилась Гермиона. — Только друзья, даже когда начали влюбляться друг в друга. Ровесники, сэр. У каждого из нас была еще и своя жизнь, в которой были старшие, взрослые близкие люди. Родители, братья, сестры… Люди, которые часть своей жизни посвящали нам.
— Часть своей жизни я посвятил Гарри, Гермиона.
Дамблдор смотрел на нее с ожиданием. А она колебалась.
— Да, конечно. В том-то и дело, сэр… Понимаете ли, есть такая вещь — чувство защищенности. Мы всегда очень любили Гарри, мы защитили бы его от любой опасности, но одно дело — защита, и совсем другое — чувство, о котором я говорю. Его может дать только взрослый! Близкий взрослый человек! Я много лет пыталась дать Гарри это ощущение, сэр, пыталась вести себя, как взрослая, как старшая, но не получалось! Ровесники…
Она коротко рассмеялась, не замечая, с каким изумлением смотрит на нее Гарри. И он снова подумал: «Как мало я ее знал!»
— Вы дали ему это чувство, сэр, — продолжала Гермиона, — и вы же отняли… вместе с собой. Такое пережить — никому из нас не доводилось и…
Она вдруг ахнула и прикусила губу:
— Прости, Луна! Ляпнула я, конечно!
— Все в порядке, — спокойно отозвалась Луна, — ты правильно сказала. Мама, да… но мама не хотела у меня ничего отнимать. Она просто ошиблась в одном эксперименте и погибла. Мне до сих пор бывает очень грустно… но мне не в чем ее винить. И у меня остался папа.
Она подняла на Дамблдора свои большие, серебристо-серые глаза:
— Вы сделали это сознательно, сэр. Гермиона права.
— И вы тоже осуждаете меня, мисс Лавгуд? — внимательно спросил Дамблдор.
— Нет, сэр. Наверное, нельзя было по-другому. И ведь все прошло, правда, Гарри? И у тебя есть Гермиона.
— Нет, — улыбнулся Гарри, — Гермиона не у меня. Гермиона со мной.
— Прости, — рассеянно сказала Луна. — Со мной иногда бывает что-нибудь такое ляпнуть.
— Да нет, ты очень верно сказала — все прошло. Все в прошлом, сэр, — обратился он к Дамблдору. — Значит, и прощать нечего. В конце концов, вы тоже вернулись.
— И нам есть, что сказать друг другу, правда, Гарри? — улыбнулся Дамблдор.
Гарри улыбнулся. Когда он сказал: «Все в прошлом», растаяла еще одна тяжесть в груди.
С потеплевшим сердцем он спросил у Луны:
— Помнишь, что ты мне сказала, когда мы уходили с башни?
— Конечно, — с некоторым удивлением ответила она. — Что ты давно уже не один и зря думаешь, что тебе без Дамблдора будет одиноко. Со мной было то же самое, Гарри. Мне было очень одиноко без мамы. А потом, когда вы все собрались в моем купе, я поняла, что больше никогда не буду одна.
— Еще тогда? — изумился Гарри. — На пятом курсе?
Луна рассеянно кивнула. Она уже думала о чем-то своем.
В конце концов, Гарри вздохнул, улыбнулся и снова повернулся к портрету.
