Очки затуманились:
— Откровенно говоря, я и сам не знаю… Просто этот документ у нас никогда не спрашивают… Он существует в единственном рукописном экземпляре, и я должен быть уверен…
— Вы можете быть совершенно уверены, — твёрдо сказал я. — Мне и читать-то необязательно. Что положено, я в школе отзубрил. Просто я делаю репортаж о музее. И вот несколько слов: "Глядя на священные страницы, благоговейный трепет…" Здорово закручено, верно? А вообще-то меня интересуют люди. Хранители истории. Скромные труженики. Как, простите, ваша фамилия?
Перед хранителем истории стоял напористый белобрысый недоучка, но скромный труженик хотел славы.
Он зря боялся за Её сохранность. Она была в тяжёлой кожаной обложке с коваными уголками, каждая Её страница заключена в прозрачный пластик. Я скользил взглядом по строкам, выведенным твёрдым прямым почерком, крепкой, наверное, и тяжёлой рукой. Иные были мне знакомы, иные — нет. "…В суровой борьбе, которую нам предстоит вести на планете Руссо, чтобы сделать её пригодной к жизни для нас и наших потомков, мы обязаны быть равны. Не должно быть героев и толпы, аристократии и плебса, владык и ра… — Я перелистнул страницу, — предостерегаем вас от перенесения на нашу планету язв земной цивилизации. Строгое ограничение в пище и одежде…"
Стоп, стоп, стоп. Здесь был какой-то разрыв. Здесь и, кажется, ещё раньше тоже. Вот оно:
"…Мы утверждаем, что единственная функция, которая осталась человечеству, это развлечения…" — страница кончается, а следующая начинается фразой: "…естественными препятствиями, которые предоставляет ему мать-природа".
В конце последней страницы — ровне и наискось, тщательные и небрежные, с росчерками и без росчерков — шли подписи: Расмундсен… Паули… Каяк… Три каллиграфических иероглифа… Меникелли. М. Баттон… Ю. Баттон. На третьей строке слева тем же твёрдым прямым почерком — ни хвостиков, ни завитушек, каким был переписан весь текст "Клятвы", значилось: "Иоаннидис".
Я захлопнул папку. Библиотекарь ждал и улыбался.
Я сказал:
— Красивая какая папка. Ручная работа?
Хранитель расцвёл:
— Переплётное дело — моя слабость. Взгляните на наши полки, взгляните всё сам. Врачи не советуют, из-за близорукости, вот горе.
— Да, — вздохнул я, — вы уж берегите, пожалуйста, зрение. Здесь у вас драгоценные реликвии, а я пришёл и… взял, например, на память.
— Вы бы не говорили так, если бы знали, какая у нас система сигнализации.
— Абсолютная надёжность?
— Попробуйте сами глухой ночкой.
— Это, естественно, подлинный текст?
— Аутентичный, — гордо проговорил он.
— Неповреждённый?
— Как вас понять?
— Мне показалось… Я не специалист… Кажется, одна страница не совпадает с другой. Начало и конец — вы понимаете? Что-то там пропущено. Я невнимательно читал, но…
Он должен был бы схватиться за папку, впиться в рукопись своими окулярами. Если бы не знал.
Он взял Её со стола и сунул под мышку.
— Вам показалось. Это полный и единственно подлинный текст.
— А кто передал его в музей?
— Это было до моего прихода сюда, я ничем не могу быть вам полезен.
Он боялся меня. Что-то скрывал и боялся. Вот уже вторая подряд встреча с человеком, который знает и боится, — первым был старикашка Монтгомери.
Я вырос в обществе без тайн. Тайны бродили лишь за границей освоенной территории — свирепые, шестиногие чёрные кони и красные пумы в душных глубинах сельвы, на берегах неизвестных рек. Они вызывали страх, если ты не вооружён, а других страхов не было — бандитов, пиратов, флибустьеров, гангстеров, что ли, мафиози, или как их там — это всё на Земле осталось, только деды об этом помнили…
Гласность служила одной из основ нашего общества, оплотов гласности была газета "Старлетт", я в ней служил репортёром, и от меня что-то скрывали.
Подведём итог. Если верить Монтгомери, двадцать четыре года назад во время прений в парламенте по вопросу об учреждении профессиональной футбольной лиги некий депутат, выступая против этого акта, ссылался на то, что сказано о футболе в "Клятве".
Я в ней ничего похожего не обнаружил.
Но в экземпляре из музея каких-то страниц явно недостаёт.
Он же, тот депутат, их, очевидно, читал.
