— Прятать оружие в надежной месте, выводить дружинников из района Пресни! — последовал приказ Седого.
Им выдали продовольствие и сказали скупое напутственное слово:
— Голов не вешать! Будет и на нашей улице праздник!
Ивановцы сдали винтовки и поодиночке начали отходить в сторону Ваганькова и Ходынки, по железнодорожным путям Белорусской магистрали. И главным образом по скованной льдом Москве-реке в сторону Филей и Рублева. А потом уже пробирались лесами к Ярославской железной дороге.
Оставшиеся дружинники взорвали главные баррикады, когда к ним ринулись орды семеновцев. И почти все затихло… Только с чердаков, с крыш, из-за поленниц дров и из-под ворот изредка раздавались выстрелы: то вели прицельный огонь по офицерам дружинники, не пожелавшие сдать оружие.
Этих боевиков и вылавливал полковник Мин, расстреливал их без суда и следствия у пресненских стен.
Черная ночь нависла над Красной Пресней: аресты, мордобой, убийства по приказу офицеров.
Но на всех углах висели обрывки последнего воззвания штаба Литвина-Седого: «Мы начали, мы кончаем… Кровь, насилие и смерть будут следовать по пятам нашим. Но это ничего. Будущее за рабочим классом. Поколение за поколением во всех странах на опыте Пресни будут учиться упорству…»
На второй день рождества Арсений вернулся в Шую.
Кто-то колобродил на улицах с песнями под тальянку. Кто-то ломился в кабак. Но многие затаились дома: слезы побежденной Пресни подкатывали к горлу.
У Закорюкиных были пироги по случаю праздника. Но хозяин и хозяйка давились куском, слушая рассказы Арсения.
Ночами он пытался объяснить себе причины поражения в Москве. Конечно, кто-то из московских большевиков наивно ждал команды от ЦК РСДРП или Петербургского Совета рабочих депутатов. Но Питер безмолвствовал, не зная всей обстановки в решающие часы. И сам предполагал, что восстание скорее может начаться на берегах Невы, чем в Москве.
В белокаменной, решившись на восстание, не все постигли даже марксовы азы. А Маркс писал ясно: восстание — это искусство, с ним нельзя играть. Начали — так надо смело идти до конца. Неприятеля нужно брать врасплох, имея решающий перевес на главной позиции, и наступать, а не прикрываться обороной. Москвичи же повторили печальный урок Парижской коммуны: мало думали о наступлении, больше — об обороне. А оборона — конец восстания!
На стенах московских домов и на афишных тумбах пестрели призывы, которые не звали в открытый бой: «При встрече с сильным противником обстреливайте его и скрывайтесь… Не действуйте толпой, не занимайте укрепленных мест, пусть нашими крепостями будут проходные дворы…» Хорошо хоть, что на Пресне не следовали этому примеру и смело выдерживали открытый бой!.. И кучка героев заменяла батальон или роту, когда не топталась на месте и шла на прорыв!..
Но утерянного не вернешь! Что-то надо начинать наново…
Главным был вопрос о росте партийных рядов.
Ядра возникали в цехах, конспирация соблюдалась хорошо. И в начале 1906 года большевики Шуи стали центром окружной Иваново-Вознесенской организации: они объединили ленинцев Кохмы, Лежнева, Тейкова, Середы, Родников и Гаврилова-Посада. Кружки, обучение боевиков, долгие ночные беседы с агитаторами, которым трудно было без совета Арсения выступать на «летучках». Чаще стали шевелиться мужики в селах и деревнях уезда; наезжали туда проводить беседы. А кое-кто призывал жечь поместья и захватывать землю, рубить барский лес на постройки. В Шуйском, Юрьевецком уездах возникли среди крестьян прочные организации большевиков.
— Повзрослел, посуровел Арсений, — говорили товарищи.
И действительно, что-то новое в нем бросалось в глаза при первом взгляде: пролегла строгая морщина на лбу, осунулось, побледнело лицо, заметнее стали следы дробинок на щеке. И серые глаза иной раз сверкали гневом, и появились резкие нотки в голосе, когда он распекал нерадивого исполнителя партийных поручений. Но на поверку он оставался тем же: неутомимым, отзывчивым, добрым.
Сильно допекал его исправник Лавров со своим воинством. Казалось, вот-вот ухватит! Но Шуя была удобной для конспирации: кучи маленьких домиков с узкими прогонами и переулками, калитками, палисадниками, сараюшками. И все шло в дело, когда надо было заметать следы. Да почти в каждой семье рабочего Арсений мог найти приют и укрытие: его любили как самого близкого человека.
