Командующий Южным фронтом поставил вторую ногу на землю Крыма, и уже не было такой силы, чтобы повернуть его вспять.
Но бои не глохли — яростные, кровопролитные. 6-я армия к исходу 9 ноября, сплошь занимая перешеек от Каркинитского залива Черного моря до южного берега Сиваша, подвалила к Ишуню и изготовилась к штурму. Перед рассветом она взяла первую линию укреплений, к десяти часам — вторую. В полдень в Каркинитском заливе появились корабли белых и начали жесточайший обстрел побережья. Врангель бросил «бронированную» конницу — корпус Барбовича с танками и автомобилями. Она потеснила 10 ноября 6-ю армию и стала заходить в тыл ударной группе. Две дивизии Фрунзе — 7-я и 16-я — с трудом остановили конницу барона.
А командующий уже мобилизовал поголовно жителей Владимировки и Строгановки для предохранительных работ на бродах против Чонгара. И в ночь на 11 ноября послал на штурм чонгарских укреплений 30-ю Сибирскую стрелковую дивизию. Врангель разрывался теперь на три фронта: Ишунь, Литовский полуостров, Чонгар. Силы его были на исходе, но с тем большим остервенением кидались на сибиряков офицерские батальоны, сеча была чудовищная. Но к утру 12 ноября, когда был готов пешеходный мостик на сваях сгоревшего Чонгарского моста, последние роты 30-й дивизии перебрались через Сиваш. Дивизия взяла станцию Таганаш и открыла дорогу в Крым бешеным рывком в сторону Джанкоя. Перепуганные ишуньцы стали срываться с позиций. Армия Корка вышла на Евпаторию и Симферополь. 1-я конная — на Севастополь, 2-я конная, а за ней 4-я армия и 3-й Отдельный кавалерийский корпус — на Феодосию, Керчь. 15 ноября Блюхер и Буденный освободили Севастополь, Каширин и Куйбышев — Феодосию. С 16 ноября 1920 года на всей территории Крымского полуострова восстановилась Советская власть. Пятьдесят дней титанической работы Фрунзе на Южном фронте принесли желанную победу!..
Эта гениально простая схема великой битвы за Крым есть лишь свидетельство умной стратегии и тактики замечательного полководца.
Но Михаил Васильевич не только полководец. Он богато одаренная личность, со своим душевным настроем; человек удивительно простой и скромный, стойкий ленинец и подлинный друг боевым товарищам, которые на глазах у всей страны, всего земного шара решали революционную задачу исторической значимости. И все, чем богата была его личность человека нового мира, — все это раскрылось в самом пекле напряженных боев.
Бойцов подкупало, что все дни битвы он был с ними на северном берегу Сиваша — без нормального сна и пищи, без крова. На ночь он останавливался в полуразрушенных помещениях, где не давала покоя беспрерывная суета штабной жизни. Раза три или четыре видели его спящим на деревенской лавке, под стрекотню телеграфных аппаратов, хлопанье дверей и громкие донесения связных. И только то отличало его от бойцов, что был он не в рваной обуви, и в шинели, не пробитой пулями, и в серой папахе, вывезенной еще из Туркестана. На любом биваке в голой степи он был своим среди своих, и его любили восторженно — за простоту и солдатскую обыденность.
Но он был командующим, и его воле подчинялась армия в 100 тысяч бойцов. Однако он берег каждого. И уж когда не было иного выхода, со страшной болью посылал их на верную смерть. Даже в те минуты, когда он не слышал своего голоса от пушечной стрельбы вокруг, когда один час, один миг решал исход боя, мысль его всегда была обращена к рядовым труженикам войны. И наркома здравоохранения Николая Семашко он залучил на фронт не зря. Казалось бы, в хаосе передвижения масс по фронту, при отсутствии повозок и лошадей, при том, что мало было медицинских сестер, фельдшеров, врачей и лазаретных коек, трудно обласкать бойца, искалеченного пулей, саблей, осколком снаряда. Но ни один не остался без помощи: нарком подвозил медицинский персонал, командующий немедленно отправлял раненых в Мелитополь, Александровск, Харьков.
Доброе сердце определяло каждый его шаг. Когда он еще добирался из Харькова к Сивашу на перекладных — в поезде, пешком, в автомобиле, — не мог он скрыть горечи, вызванной у него чадно горящим зерном в пристанционных складах и невиданным ранее зрелищем конских трупов. «Вся степь, и особенно вблизи дороги, буквально была покрыта конскими трупами, — вспоминал он в статье «Памяти Перекопа и Чонгара». — Я помню, несколько раз принимался считать, — сколько трупов проедем мы в течение 2–3 минут, — и всякий раз получал цифры, начинавшиеся десятками. При виде этих кладбищ ближайших друзей нашего пахаря как-то особенно больно становилось на душе, и перед сознанием вставал вопрос: каково-то будет впоследствии и как будем справляться мы с фактами такой колоссальной убыли конского состава».
