— Извини, что перебиваю тебя, Луиза, но это очень сомнительное утверждение. Ты ведь знаешь, я далеко не бескорыстен.
— А содержание, которое ты ему назначил! Что, скажешь, не так?
— Значит, вот что так вас задело! Какой-то бессвязный разговор! То ты обвиняешь меня в безответственном отношении к своей семье, то тут же упрекаешь за выполнение мною обязательств перед своим законным наследником!
— Перед этим болваном! — взорвалась она. — Если он станет главой семьи, я этого не вынесу!
— Ну, на этот счет не беспокойся, — посоветовал он. — Скорее всего, тебе и не придется это выносить, так как, возможно, ты отмучаешься еще при мне. Я могу протянуть еще лет пять.
Леди Бакстед не нашлась что ответить и расплакалась, упрекая между рыданиями своего братца в жестокости. Но если она хотела таким образом смягчить его сердце, то совершила ошибку: среди многих вещей в этой жизни, которые наводили на него скуку, женские слезы были на первом месте. Не совсем убедительно выразив свое беспокойство словами, что, если бы он знал, что она не в духе, не стал бы обременять ее своим обществом, он поспешил откланяться.
Как только за маркизом закрылась дверь, рыдания прекратились, и, может быть, спокойствие вернулось бы к ней, не войди через несколько минут в комнату ее старший сын. Он пришел узнать, был ли у нее дядя и что он ответил на ее просьбу. Узнав, что Алверсток поступил как законченный эгоист, что, впрочем, и ожидалось, он помрачнел, но сказал, что не жалеет об этом, поскольку самому ему эта идея не очень нравилась.
Характер леди Бакстед нельзя было назвать золотым. Она была так же эгоистична, как ее брат, но только не так честна и не желала признавать свои недостатки. С тех пор как она убедила себя в том, что принесла жизнь в жертву своим бедным, осиротевшим детям, а с помощью такой нехитрой уловки, как при упоминании имен своих двух сыновей и трех дочерей награждать их самыми ласковыми эпитетами (но только не в разговорах с ними самими), убедила весь свет в том, что все ее помыслы связаны только с будущим ее отпрысков, в глазах общества леди Бакстед сумела прослыть самой преданной и любящей матерью.
Из всех детей Карлтон, о котором она всегда упоминала как о своем первенце, был ее любимцем. Он никогда не доставлял ей никакого беспокойства. Из тихого, флегматичного мальчика, который воспринимал свою матушку такой, какой она была, он вырос в приличного молодого человека, с глубоким чувством собственного достоинства и серьезным образом мыслей, что удерживало его от тех соблазнов, которым поддавался его более живой кузен Грегори, и совершенно не давало возможности понять, что находили привлекательного во всех этих похождениях и попойках Грегори и остальные его родственники. Его амбиции были весьма скромны, мыслил он неторопливо, все старательно обдумывая, совершенно не был тщеславен и даже гордился своей обычностью. Он не завидовал Джорджу, своему младшему брату, который был намного умнее его. Наоборот, он гордился Джорджем, считая его очень остроумным мальчиком, а когда он стал замечать, что такие горячие натуры, как Джордж, часто сбиваются с пути добродетели, он не стал делиться своими опасениями с матерью, как и своим решением самому смотреть за Джорджем в оба, когда тот закончил школу. Он никогда не полагался на мать, никогда не спорил с ней и даже своей сестре Джейн никогда не сказал ни слова с критикой в ее адрес.
Ему было двадцать четыре года, но так как до сих пор он ни разу не проявлял своего характера, для его матери было неприятным сюрпризом услышать от него, что он не понимает, почему, собственно, бал для Джейн должен состояться в доме дяди и за его же счет. Ее любви к нему сразу же значительно поубавилось, а поскольку она уже была раздражена, они могли очень быстро поссориться, если бы он благоразумно не ретировался.
Он был огорчен, узнав, что Джейн разделяет соображения матери по этому поводу, заявляя, что это отвратительно со стороны дяди Вернона не считаться с их интересами и быть таким скупым, что пожалеть несколько сотен фунтов.
— Я уверен, Джейн, — мрачно сказал ей Бакстед, — что у тебя достаточно гордости, чтобы не желать быть настолько обязанной дяде.
