Официант, старательно прихрамывая на правую ногу, подковылял к стойке и сказал буфетчику:
— Маленькую рюмку палинки вон для того дяди!
Морщинистый человек в накидке взял рюмку, приподнял ее и, глядя на мальчика, сказал:
— Твое здоровье, мальчик с пальчик!
Между тем на пороге появилась следующая жертва: вошел осанистый мужчина, сразу было видно, что подъехал он на машине, — это было видно и не только по тому, что на пальце у него раскачивался ключ от зажигания. Все следили за ним, затаив дыхание, когда же он небрежно перешагнул черную клетку, разочарованно загудели.
Потом влетел хулиганистого вида парень с волосами до плеч. Этот попался. Он замер, оглушенный общим ревом, даже немного струхнул. Впрочем, тут же и догадался, что попал в капкан, почти так же легко, как тот, в накидке. После него в капкан угодили угольщик, солдат, толстяк с медной цепочкой от часов на животе и еще парень в ушанке. С солдатом Аль Капоне пришлось повозиться, даже оказать ему первую помощь — кажется, бедняге раздробило щиколотку. Инъекция помогла сразу, к стойке солдат подошел уже молодцеватой походкой. Затем появился лысый господин с двойным подбородком, он был первый, кто ступил в капкан левой ногой. Когда все хором радостно завопили, он тоже остановился, как и другие. Но, услышав: «Вы в капкане!» — толстяк лишь скривил рот и, буркнув: «Вот дурачье!» — прошествовал дальше.
На лице официанта было написано искреннее отвращение, когда он, подойдя к его столику и не глядя, меланхолическим тоном осведомился: «Что угодно?» Господин с двойным подбородком явно испортил всем настроение, да он и сам почувствовал себя очень неловко, когда увидел, как другие, ничего не подозревая, входили и становились жертвами западни: теперь-то он сожалел, что не позволил поймать себя в капкан.
Мужчина и мальчик поднялись из-за стола. Уже в дверях Аль Капоне обернулся и посмотрел на капкан.
— Оставим его здесь? — спросил он отца.
— А что, он у тебя золотой?
— Ага, — таинственно шепнул малыш. — И еще серебряный.
— Тогда забирай.
Аль Капоне вернулся, поднял капкан. Подойдя к отцу, переложил капкан в левую руку.
И они пошли, держась за руки. Аль Капоне шагал, чуть заметно сгибаясь влево.
— Поглядите, — сказал кто-то, — мальчонка-то идет, будто и впрямь несет в руке невесть что.
— Ясное дело, несет, — грустно сказал человек в накидке. — Разве не видите? У него же в руке капкан!
«Щелк-щелк-щелк…» Служитель щелкнул выключателями. Неоновые трубки, чуть помедлив, замигали, зашипели и обрушили на белые стены холодный, бесчувственный свет.
Скульптура бросилась мне в глаза еще до того, как лампы загорелись полностью. Она мелькнула в первом же неистовом снопе лучей, и даже возвращавшийся на секунду-другую сумрак не мог скрыть ее от меня.
Ненавижу неоновый свет. В нем, холодном и белом, скульптуры выглядят грудой бездушного хлама, все человеческое и теплое слезает с них, как омертвелая кожа.
Зал был высокий. Высокий, белый, со сводчатым потолком. Вызвать в памяти голос матери я никак не могу.
Сумрак незаметно проскользнул в комнату. Буквы поплыли перед глазами. На дворе еще не стемнело, и я какое-то время вглядывался в светлый квадрат окна, затем — в белые, голубые и красные пятна на обоях. Знакомые предметы вдруг отодвинулись, стали неясными. В темноте невозможно было уютно расслабиться, откинувшись в кресле. Все вокруг настораживало, все казалось настолько чужим, что хотелось кричать.
И тут вошла мама, воздушная, легкая — почти тень. Подошла едва слышно к столу, сняла с керосиновой лампы стекло, подышала в него, со скрипом протерла тряпкой, потом чиркнула спичкой. Пламя вытянулось, ожило под стеклом и нехотя перекинулось на фитиль.
— Керосин-то водой разбавляют, — сказала она, но по комнате уже разливался мерцающий свет. За окном сразу стало темно, и оно виделось теперь черным квадратом.
Все я помню: исцарапанную и потемневшую от времени подпорную балку, четыре стены-хранительницы, кирпичную выбеленную печь, даже мебель.
Только голос матери вызвать в памяти не могу.
«Керосин-то водой разбавляют…»
