— Ничего.
— Странно… — Она все еще смотрела на меня недоверчиво, недоброжелательно. — Ну так слушайте… Утром, часов в пять, наверное, точно я не догадалась заметить, вдруг ребенок закричал. Я ничего не пойму. Где-то рядом плачет. Потом сообразила, что в нашем купе. Да только откуда у нас может взяться ребенок? Уже светать стало. Я смотрю, а Инга лежит, вся какая-то не своя, и его вроде баюкает. Он и затих. Я ее спрашиваю: «Инка, это откуда взялось?» — «Это сын мой», — отвечает. «Инка, я, наверное, сплю? Мне черт знает что кажется! Это ведь ребенок?» — «Ну да. Это мальчик. Сын мой». — «Какой такой сын? Ты что, сдурела? Подкинули? А-а…» — «Да нет, Света, сын это мой. Понимаешь? Сын! Мой, мой, мой… Сашенькой назову». Ну, думаю, чокнулась Инка. Давай ребят будить, да только их сразу и не добудишься. «Послушай, — говорю, — раз сын, то и отец должен быть. Ведь это обязательно?» — «Глупая, ну, конечно, обязательно». Я так и ахнула! «А кто, — спрашиваю, — отец-то?» — «А он на полке номер сорок шесть, верхняя боковая». Вот учудила Инка. «А хоть звать-то его как?» — «Не знаю». — «Кто он вообще?» — «Не знаю». — «Да ты хоть что-нибудь о нем знаешь?» — «Ничего. Знаю только, что он Сашенькин отец. И еще: я их обоих люблю, и отца и сына». Ну, тут уже все проснулись, ничего не поймут. Я растолковываю, что у Инки сын родился, Сашенька, а они ничегошеньки не понимают. Вроде я чушь горожу. Потом полезли смотреть. И верно: лежит ребенок. Валерка аж позеленел весь и говорит: «Ты всю нашу группу опозорила! Тебя из комсомола надо гнать в три шеи!» — «Да за что же, Валера, меня гнать?» — «А ребенка прижила? Так комсомолки не поступают!» — «Я его, Валера, не прижила. Я его хотела». — «Слышали! — кричит Валерка. — Призналась! Предлагаю от имени группы вынести Инке Ракитиной строгий выговор». А Клава говорит: «Что ты в этом понимаешь?» И Инке: «У тебя хоть пеленки-то есть?» — «Ничего у меня нет, девочки». — «Что же ты думала? Почему не приготовилась?» — «Да откуда же я знала? Ведь он только что появился». — «Побегу к тете Маше. Хоть простыню чистую попрошу». Клавка убежала, а Михаил, он у нас вообще-то заика, потому говорит очень редко, а тут как брякнет, и заикание у него вдруг всякое пропало: «Послушайте, ребята, и ты, Ина, ведь это… как сказать-то, ну… в общем… ведь вроде время какое-то полагается, — и покраснел, а потом: — Но у тебя-то ничего и заметно не было. Вы меня простите, ребята, и ты, Ина, ты же с нами работала». — «Никакой беременности у меня и не было. А Сашенька просто появился утром». У меня и сорвалось: «Ведь ты же говорила, что отец его едет на сорок шестом, на верхнем боковом». Она на меня как посмотрит! А Валерка уже тут как тут: «Ага! Все-таки призналась сначала, а теперь отказываешься! Да за такое поведение…» Тут тетя Маша пришла и комплект постельных принадлежностей принесла. «Ну-ка, — говорит, — где тут безбилетный пассажир у меня? А какой крепенький! Мальчик… Звать-то?» — «Сашенькой». — «А отчество?» Инка и замолчала. До сих пор молчит. Только пеленку попросит или соску. А ему сосать надо. Да только у Инки и молока никакого нету. У нее, простите, раз уж вы Сашенькин отец, то можно и сказать, и груди-то с кулачок. Откуда там молоко может взяться?
Она тараторила еще что-то, но я воспринимал только одно: Инга меня заметила, небезразличен я ей! Я и думать не хотел: что, как, почему? Я небезразличен Инге!
— Вы что, не слушаете меня?
— Слушаю, Светлана, слушаю.
— Мы вот что вам хотим сказать. Инку нельзя обижать. Не знаю, что уж вы предпримете, может, в бега рванете, но мальчику нужно отчество. Не пропадет он. Наша группа его на воспитание возьмет. Но без отчества ему нельзя. Как ваше имя?
— Артем. Артемий, вообще-то. Но все зовут Артемом.
— Значит, Александр Артемьевич. Ну и здорово! Очень даже подходит. Вы-то ей сами ничего не хотите сказать?
— Хочу! Хочу, конечно! А она меня не прогонит?
— Хм… А вы вообще-то ничего. Валерка говорит, что и через суд будет трудно доказать. Ведь прямых улик нет. Да и, честно говоря, косвенных тоже. Так вы не отказываетесь?
