Феодальная аристократия и кальвинисты во Франции - страница 127
На другой день, 20 марта торжество в городе усилилось: с городских стен можно было видеть суетливую деятельность на неприятельских батареях: стаскивались пушки, сжигались бараки и укрепления, вывозились все снаряды и орудия. Неприятель отказался, казалось, от надежды взять город, и Ла-Шатр, ушедший последним из-под городских стен, как бы готовился повторить старую историю осады Сансерра. Так думали гугеноты, — в том же были убеждены и католики. Жители Буржа составили даже просьбу к королю, согласились отправить к нему послов с требованием продолжить осаду[1072].
Но Ла-Шатр не оправдал опасений католиков и разрушил иллюзии гугенотов, которые под влиянием победы и пользуясь отступлением неприятеля, стали производить вылазки в обширных размерах. Он отступил от города, но это отступление не значило, что он отказался от взятия города. Упадок духа в его армии, увеличившееся число дезертиров, геройская защита города, заставили его лишь переменить план действий. Правильная осада не принесла ожидаемых плодов, но Ла-Шатр недаром издавал декреты о запрещении подвозить в Сансерр съестные припасы. Он решился держать город в блокаде, заставить горожан «изжариться в собственном соку» и принудить их голодом к тому, к чему не могла побудить их сила. На полях Saint-Ladre, в Ardilliers и на высотах La Cresle были построены по его приказанию форты, а на всех дорогах, ведущих в Сансерр, были расставлены войска. Выбор позиций показывал, с каким знатоком военного дела приходилось Сансерру вести борьбу, а укрепления были построены так хорошо и защищались с таким искусством, что Ла-Флер, несмотря на свой героизм и энергию, должен был отказаться от надежды прорвать кольцо, сдавливавшее Сансерр.
Сансерру грозила теперь гораздо большая опасность, чем та, от которой ему удалось избавиться. Беспечность Жаунно и горожан нанесла страшный удар городу, и вместе с тем нанесла и смертельный удар той оппозиции, которая лишь в нем одном нашла наилучшую почву для своего проявления в том чистом виде, без политических интересов, которую она не могла отыскать в остальной Франции. Голод со всеми своими ужасами представлялся теперь в перспективе как неизбежное и неисправимое зло, от которого не могли спасти, как спасли от изменников энергия и настойчивость беглецов.
Ла-Шатр верно рассчитал все выгода блокады. Ему было известно, как мало заботились горожане о снабжении города съестными припасами. Уже в марте, во время штурма, оказался недостаток в съестных припасах, и с каждыми днем он увеличивался все сильнее и сильнее. Достать пищу было неоткуда, и город должен был капитулировать. Ла-Шатр не ошибся, таким образом, в результатах своего плана, но зато ему пришлось долго ждать, пока посеянное им созреет и даст плод. Личности, с которыми ему приходилось вести дело, были искренне преданы своему делу и решились защищать его до последних сил. Как истинные сыны Франции, они не были способны плакать, вымаливать снисхождения и до конца своих бедствий не представили ни разу миру картину унижения перед врагом. Припасы истощились еще в апреле, а между тем капитуляция совершилась лишь в половине августа. В течение почти четырех месяцев выносили они все ужасы голода, но не ослабели в своей энергии, и дотоле не решались отдаться в руки врагов, пока полная невозможность защищаться далее не сделалась вполне очевидна, пока условия капитуляции, выговоренные ими, не были наиболее выгодны и для них, и для их чести. Преобладающее влияние пасторов и беглецов держало всю массу населения в одинаковом настроении, и она, так же как и ее вожди, в значительном числе своих членов готова была перенесть всевозможные страдания скорее, чем осквернить святыню — впустить в город католиков. Дело шло о защите наиболее дорогих убеждений, наиболее священных верований, и эта защита была такова, что Лери, историк событий, имел полное право сказать, что история не представляет другого такого же примера подобной защиты[1073].
Уже в половине марта, как сказано выше, было замечено, что припасы уменьшаются в страшном размере. Ни бычачьего, ни другого мяса, которое обыкновенно употребляют в пищу, нельзя было достать ни за какие деньги. Правда, оставались нетронутыми шесть коров, но их щадили потому, что малым детям нужно было давать молоко. Впрочем, тогда зло еще не обнаружилось во всей силе: мясо достать можно было, так как в городе было много ослов и лошадей. Но не прошло и двух месяцев, как и ослиное, и лошадиное мясо было потреблено. В конце апреля уже не было ни одного осла во всем городе, а к концу мая и в июне лошадей, назначенных для продажи, было уже так мало, что лишь те, кто обладал большими денежными средствами, мог дозволить себе покупку лошадиного мяса. «Фунт лошадиного мяса стоил 22 солида, за голову платили по семи с половиною ливров, за язык — три ливра, даже лошадиная кровь продавалась по двадцати восьми франков». Напрасно городской совет принимал меры против возвышения цен, — его указы не выполнялись, и цены доходили до баснословных размеров. Беднякам было нечем питаться. Все кошки и собаки были съедены, остались крысы и мыши. Против них вели теперь ожесточенную борьбу. «Велика была радость бедных детей, когда им удавалось поймать мышь. Ее жарили на угольях и не съедали, а скорее пожирали с жадностью. Хвост, кожа, лапки крысы, все служило пищею для громадного числа несчастных страдальцев». Но скоро и этот источник пропитания иссяк: жители успели переловить почти всех крыс и мышей.
