— Я знаю, Василий Васильевич, он много сил положил и к договору с поляками. Только, пожалуйста, дай ему на подарки и на проезд побольше. А кого с ним хочешь послать?
— Он просит Никиту Зотова.
— Это который крестника Петра пестует?
— Его самого, государь.
— Надо будет с мачехой Натальей Кирилловной поговорить, чтоб отпустила.
— Поговори, Фёдор Алексеевич, дело ведь важное, а у Зотова почерк добротный, для договора аккурат годится, и упрямства тоже у него хватает. Этого тати не испугают.
— А что, ты, князь, наказал ли Михайлова за побег из Крыма?
— Наказал, государь. Велел всыпать ему сто бататов.
— Что уж так густо-то, Василий Васильевич, хватило бы и половины.
— Ничего. Вытерпел. Зато дольше помнить будет.
Глава 32
ПОКА НЕ СПИТ ЦАРЬ
День был нелёгким для государя. В полном царском облачении (а оно не из лёгких) участвуя в крестном ходе, после которого добавилось щедрое угощение у патриарха, Фёдор утомился и поэтому, добравшись до своих покоев, искренне радовался в предвкушении отдыха и ещё чего-то, о чём хотелось помыслить одному в тишине царской опочивальни.
Постельница Родимица взбила пуховые подушки на царском ложе, пригласила ласково:
— Лягай, дитятко. Почивай с Богом.
Для Родимицы, отвечавшей и ныне за царскую постель и стелившей её когда-то ещё малолетнему царевичу, Фёдор и в двадцать лет останется «дитяткой». Правда, теперь уже она не «размовляла» с ним страшных сказок, но по-прежнему нежно любила его, как родного сына. И Фёдор же, рано потерявший родную мать, был накрепко привязан к Родимице и отвечал ей взаимностью. И всегдашнее её обращение к нему «дитятко» согревало душу юного царя, устававшую от напыщенных «великий государь» или «царское величество».
Правда, с взрослением Фёдора Алексеевича Родимица уже не спала в его опочивальне, располагаясь в соседней комнатке, но приготовление постели для «дитятки» не уступала никому, даже постельничему боярину Языкову. И если тот иногда во исполнение своих должностных обязанностей касался царского ложа, Родимица всё равно переделывала по-своему, ворча при этом на боярина:
— У тебя, Иванко, не руки — крюки.
И боярин не сердился на старуху, не мог, не имел права такого. Он довольствовался тем, что спал в царской опочивальне у государева ложа на овчинном тулупе.
Но вот погашены все свечи, оставлена лишь лампада у образов, и Родимица, покряхтывая от старости и бормоча молитвы, удалилась к себе. И в царской опочивальне наступила тишина.
Боярин Языков чутко прислушивается к дыханию государя, дабы не упустить момента, когда он уснёт и тогда можно и самому засыпать безбоязненно. Пока не спит царь, постельничий обязан бодрствовать. Фёдор Алексеевич, слава Богу, из быстрозасыпающих, и постельничему недолго приходится «лупать» очами в темноту. Но ныне что-то не спится государю, ворочается, вздыхает.
«Уж не заболел ли?» — думает Языков, но спросить не решается, дабы не нарушить опочивальную тишину. И вдруг сам государь окликает его:
— Иван Максимыч? А, Иван Максимыч?
— Что, государь?
— Ты не спишь?
— Как можно, Фёдор Алексеевич. Разве я позволю себе поперёд тебя.
— Ты же был на крестном ходе?
— Был, Фёдор Алексеевич, за тобой следом шёл.
— Помнишь, перед входом в храм о правую руку девушки стояли.
— Помню, государь, — отвечал Языков, смутно начиная догадываться о причине внезапной бессонницы царя.
«Слава Богу, наконец-то девушки его заинтересовали, — думает радостно постельничий. — Давно пора. Самодержцу без жены никак нельзя. Династию подвергать пресечению грех великий, а державе смута и шатание».
А Фёдор продолжает пытать негромко:
— А ту, у которой на очелье кокошника жемчуга были, помнишь?
— Помню, государь, — отвечает Языков, хотя никакого очелья, да ещё с жемчугом, он не помнит, но не хочет огорчать молодого царя, надеясь, что тот назовёт более заметную примету или обстоятельства.
— Очень красивая девушка. Правда?
— Очень, государь, — согласился Языков, до ломоты в висках пытаясь вспомнить, какая же из группы девушек заинтересовала государя. Какая из них показалась ему красивой?
