— Государь-то, племяш твой, невесту себе присмотрел.
— Кого? — нахмурился боярин.
— Агафью Грушецкую.
— Какую «Грушецкую»? Кто такая? Почему не знаю?
— Я тоже впервые о ней слышу, Иван Михайлович. Какая-то, сказывают, родственница дьяка Заборовского.
— Ах, пострел, — всплеснул руками Милославский, ударив себя по бокам. — Не посоветовавшись, не спросясь...
И, словно стрела, пущенная из лука, помчался царёв дядя куда-то. Куда?
«Не иначе, к «пострелу», — подумал, глядя ему вслед, Хованский. — А впрочем, скорее разузнать о невесте. Кто такая? Какого роду-племени? Взвился Иван Михайлович, взвился родимый. Держись, «пострел»!
Тараруй не ошибся. Милославский всё, что только мог, разузнал о Грушецкой Агафье, расспросил подробно самого Заборовского: откуда он выкопал такую? Где её родители? Не больна ли чем? Не поленился боярин собрать и поулочные сплетни от соседей Заборовского. И через три дня вечером во всеоружии явился в верхнюю горницу, где в этот час отдыхал среди родных Фёдор Алексеевич. Он играл в шахматы со своей тётушкой Татьяной Михайловной.
— Федя, — подойдя к играющим, сказал нетерпеливо Милославский.
— Погодь, дядя, — остановил его жестом Фёдор, не отрывая взгляда от доски. — Сейчас я у тётушки королеву съем, и тогда...
И снял конём королеву соперницы.
— Ай, Федя, — качала головой Татьяна Михайловна. — Овдовил ты мово короля-то, овдовил, как не совестно.
— Спасай теперь своего вдовца, тётушка, — отвечал улыбаясь Фёдор. — Э-э, нет, сюда нельзя, тут офицер сторожит.
— Вот, — оборотилась Татьяна Михайловна к Милославскому. — Вот, Иван, выучила его на свою голову. А он мне сплошные маты ставит. За вечер уж три влепил.
— Может, будет тебе четырёх-то, — отвечал в нетерпении Милославский.
— Пожалуй, будет, — согласилась царевна и через два хода, получив мат, поднялась. — Садись теперь ты, Иван Михайлович, пусть и тебя племянничек матами обложит.
— Сыграем, Иван Михайлович? — спросил Фёдор, начиная расставлять на доске фигуры.
— Сыграем, — согласился Милославский, усаживаясь на место, освобождённое царевной.
— Какими будешь?
— А какие дашь.
— Так и быть, даю тебе белые.
— Федя, — негромко заговорил Милославский, машинально делая первый ход. — Я слышал, тебе приглянулась какая-то Агафья Грушецкая?
Фёдор насторожился, улыбка, только что светившаяся, слетела с лица, сказал хмуро:
— Во-первых, не «какая-то Агафья», а Агафья Семёновна Грушецкая, Иван Михайлович. Кто же это тебе сообщил-то?
— Господи, да уж пол-Москвы знает об этом.
— Ну и что? — спросил Фёдор холодно.
— Да как-то не подумавши, не посоветовавшись...
— Что, и в этом я должен советоваться?
— А как же, Федя? Мы ж, чай, не чужие. Тебе только добра хотим.
— Ну-ну, — поощрил Фёдор, и Милославский, не уловив в этом ничего угрожающего, словно сорвался:
— Да знаешь ли ты, она из полячек, а это и вера не наша. И потом, живёт у дяди, вернее, у тётки. А почему?
— Почему? — молвил Фёдор ещё холоднее, и опять Милославского не насторожил тон голоса, с каким это было спрошено.
— Потому как мать выгнала её, отказалась. И мать, говорят, такого поведения... И такую девку в невесты к царю...
На последних словах Милославского Фёдор вдруг единым махом смёл все фигуры с доски, горохом сыпанули они на пол, кровь отлила с лица его.
— Я царь, — тихо, но твёрдо сказал он в лицо Милославскому. — Я великий государь всея Руси. Ты, боярин Иван Милославский, забыл, с кем говоришь.
— Но, Федя, но...
— Вон отсюда! — Фёдор поднялся. — Слышал? Вон! И чтоб я тебя более не видел при дворе.
Последние слова слышали все находившиеся в горнице и притихли, как мыши, впервые услыхавши здесь властный голос царя.
Милославский сник, тихо поднялся и, сутулясь, поплёлся к выходу, взялся за ручку и едва приотворил дверь, как Фёдор громко добавил вслед:
— И в Думу чтоб ни ногой!
