— Ты завтра, Иван Максимович, узнай, пожалуйста, чья она.
— Хорошо, государь, — отвечает Языков, заранее впадая в отчаянье: где искать? Вся эта кучка красавиц разлетелась по Москве и наверняка вместе никогда не соберётся. Которая из них?
— А с кем это она рядом стояла? — спросил Языков государя, пытаясь найти хоть какую-то зацепку для поиска.
— Рядом не знаю, но за ней стоял наш думный дьяк Заборовский, кажется.
«Слава Богу, есть с кого начать, — обрадовался Языков. — Завтра возьму дьяка за жабры, пусть вспомнит, что за девушка стояла перед ним с жемчужным очельем».
Утром, облачась с помощью Языкова и комнатного стольника Лихачёва, государь напомнил постельничему:
— Иван Максимыч, ты не забыл?
— Всё помню, Фёдор Алексеевич, сегодня же узнаю и доложу.
Лихачёв не осмелился при государе спросить, о чём речь, но едва они остались с постельничим наедине, тот сам рассказал ему всё.
— Слава Богу, — перекрестился радостно Лихачёв. — Не придётся невест со всего царства свозить. Одна понравилась — это хорошо. Эта будет наша.
— Наша-то, наша, но как её найти, вот закавыка.
— Не боись, Иван. Найдём. Раз стояла у Успенского собора, да в жемчугах, значит, не из черни, слава Богу. Начнём с Заборовского. А ну как он помнит её.
Думного дьяка Заборовского нашли в передней, подсушился к нему Языков.
— Иван Васильевич, ты вчера во время крестного хода стоял около Успенского собора.
— Ну, стоял, ну что?
— Около тебя девушка была, на кокошнике у неё жемчужное очелье. Часом, не знаешь, чья она?
— Знаю.
— Чья? — едва не подпрыгнул от радости постельничий, что так скоро наткнулся на искомое.
— Это моя племянница, то бишь моей жены.
— Как зовут?
— Агафья. Агафья Семёновна Грушецкая.
— Она, надеюсь, не замужем?
— Пока нет.
— Что значит «пока»? Сговорена, что ли?
— Сговорена.
— За кого?
— За сотника стрелецкого Прокопа Понькина.
— Вот что, Иван Васильевич, никаких Прокопов. Твоя племянница приглянулась государю.
— Государю? — вытаращил глаза дьяк.
— Да, государю Фёдору Алексеевичу. И наперёд заруби себе на носу: всем сватам — от ворот поворот. Понял?
— Понял, Иван Максимыч, — кивал головой ошалевший от новости дьяк. — Как не понять, такое счастье Агашке свалилось.
— Смотри! Ежели что, кнута схлопочешь.
— Да ты что, Иван Максимыч, али я враг нашей дитяти. Не изволь беспокоиться. А Понькина и близко не подпущу.
— С Понькиным мы разберёмся. — Языков оборотился к Лихачёву: — Кто ныне у нас начальник Стрелецкого приказа?
— Князь Хованский. Он только что Приказ от Долгорукого принял.
— Ступай к нему, Алексей Тимофеевич, пусть он этого сотника Понькина в какую-нито Тьмутаракань зашлёт.
Тараруй был в Приказе и принял Лихачёва в своём кабинете. Что от него требовалось, на лету схватил.
— Так Прокоп Понькин, говоришь? Не изволь беспокоиться, Алексей Тимофеевич, я ещё не зрел его, но завтра же сыщу и отправлю в полк черниговский или киевский. Сотник нам не помеха.
Хованский вскочил, забегал по комнате, потирая в возбуждении руки.
— Так, значит, Агафья Грушецкая. Каюсь, не знал такой, не знал. Видно, род захудалый какой-то, — вдруг захихикал Тараруй.
— Ты чего, Иван Андреевич? — удивился Лихачёв.
— Ой, Алексей Тимофеевич, Милославскому-то сие не по шерсти будет. Взовьётся царёв дядя, взовьётся.
— А при чём он-то?
— Как же, он за государя свою какую-то родственницу прочил.
— Ну мало ли, — пожал плечами Лихачёв. — Государь волен сам выбирать, не отрок уж, чай. А что до Милославского, то ему можно и не сказывать.
— Это само собой, — отвечал Хованский.
Хотя как же было Тарарую удержаться от такого соблазна — первым сообщить Милославскому о пренеприятнейшей для того новости. Ах как сладостно было оглоушить дядю! Но, сообщая, князь Хованский лишь нутром ликовал, а внешне являл скорбь и сочувствие. А как же иначе? Ведь именно благодаря Милославскому Тараруй стал начальником Стрелецкого приказа.
— Иван Михайлович, не хотелось мне тебя огорчать, но что делать, мы, чай, друзья.
— Ну что такое? — насторожился Милославский.
