Толпа затихла того более, даже вроде и шевелиться перестала, и подьячий перехватил взгляды близ стоявших казаков. Все они были устремлены на кошевого, и в них читался вопрос: что, мол, говорить?
«Эге, — подумал Шестаков, — а Рада-то у него в жмене».
— Ну чего ж вы молчите, атаманы-молодцы, — крикнул Серко. — Али языки проглотили? Чем мы могли встретить турок?
«Подсказывает», — догадался подьячий.
— Верно. Войска на коше мало было.
— И боезапасу никакого, — начали кричать из толпы.
— А за солью к кому побежишь? К хану!
— А рыбные ловли.
— А пленных куда?
— Верно народ кричит, — заговорил Серко. — Если турки на Сечь пошли, они бы нас в порошок стёрли. И потом, нам жить нечем, а с ханом мы договорились, что он у нас выкупит пленных.
— И он выкупил?
— Выкупил. Хорошо заплатил, а на эти деньги мы хлеба закупили. Не ханские деньги — мы б с голоду перемерли. Вот тут и суди. На одной рыбе годами сидим. Москва о нас не заботится, а гетман спит и видит Сечь разрушенной.
— Великий государь велел спросить вас, господа казаки, — закричал опять Шестаков, — почему, когда турки бежали из-под Чигирина, вы вместо того, чтобы бить их, помогали им переправляться через реку?
И опять была озадачена Рада столь прямым и жёстким государевым вопросом. И опять взоры на кошевого: как он станет выкручиваться.
— Турок и крымцев, бежавших из-под Чигирина, мы не громили потому, что войска в Сечи было мало и мы надеялись на мир с ханом, все разошлись по промыслам, — опять стал отвечать за Раду Серко. — Вот пожаловал бы государь, велел прислать к нам своих ратных людей, а гетману приказал бы прислать полк полтавский да ещё запасы, мы бы по весне перемирие с ханом нарушили и пошли б в Крым войною. Верно, атаманы-молодцы?
— Верно-о, — вскричала толпа, и даже шапки вверх полетели, как знак полного одобрения.
— Ну вот, — сказал Шестакову кошевой, — видишь, запорожцы по-прежнему верны царскому величеству, и если когда отклоняются вбок, то лишь по великой нужде.
Вечером оба гостя сидели за столом с кошевым и войсковым писарем Быхоцким, пили горилку, закусывали жареной рыбой и лепёшками. Серко, опьянев, ударился в воспоминания:
— Вот государь Алексей Михайлович, царствие ему небесное, присылал к нам ратных людей вдоволь и запасы слал, заботу проявлял. А ныне? Государь велит помогать, а гетман своё гнёт, городовых казаков к нам не пускает, хлеб не пускает, переправы и те к рукам прибрал. Так куда ж запорожцу податься? В разбой?
Шестаков, увлёкшись жареной рыбой, каковой тоже в Москве не всегда найдёшь, не заметил, как перемигнулись Серко с Золотарём и вышли во двор вроде бы по нужде малой.
Когда дверь за ними затворилась, Быхоцкий сказал подьячему:
— Раду при Серко бесполезно спрашивать, все его боятся. Кто супротив него скажет, недолго проживёт, того могут прямо на кругу убить.
— Да, я заметил, как казаки ему в рот смотрели.
— И за что ему государь так благоволит?
— Великий государь наш всем благоволит, даже закон преступившим прощает.
— Ангельская душа.
— Именно.
Выйдя на крыльцо, Серко и Золотарь помолчали, наконец кошевой понукнул:
— Ну?
— Я, Иван, не хотел тебя при москале пытать, потому как вопрос у меня не лёгкий, я бы сказал, даже колючий.
— Ну давай колись, чего кружишься.
— Гетману стало известно, что ты с Хмельницким в союз вступил. Верно ли это?
— Как посмотреть, Артем. Ежели с гетманской колокольни, то я с ним в союзе, а ежели с державной, то совсем наоборот.
— К тебе приезжал бей от Юраса?
— Приезжал.
— И вы с ним, взявшись за руки, ходили.
— Хых. Может, гетману донесли, где я до ветру портки скидываю?
— И ты присягнул на верность Хмельниченке, — продолжал давить Золотарь.
— Гетману твоему доносят то, что видят. А то, что я задумал, кто донесёт? Никто. Лишь я могу. Так вот, можешь передать ему, что затеялся я с Юрасом не корысти ради, погнавшись за званием гетманским, которое он мне обещает. Ежели скинуть бы лет двадцать, может быть, и польстился на это. А ныне? Не сегодня-завтра Всевышний призовёт, о том ли думать надо? Я Хмельниченку заманить хочу, чтоб повязать его и в Москву отправить.
