— Может, ты и прав, Иван Андреевич, — вздохнул Фёдор. — Но я ведь не Иван Грозный. Правлю, как умею. Ты же сам тащил меня на это седалище. Тащил?
— Тащил, государь.
— Вот и терпи, — усмехнулся устало Фёдор. — А ныне, господа бояре, прошу простить меня, что не смогу с вами трапезу разделить, что-то занеможилось. Пойду в свою опочивальню, а вас зову в трапезную. Пособи, Матвей Васильевич.
Апраксин взбежал к престолу, помог царю подняться и бережно под руку повёл вниз. Стрешнев распахнул дверь, ведшую в покои.
— Ну что, Матвей Васильевич, отстроился после пожара-то? — тихо спросил Фёдор.
У Апраксина глаза заблестели от подступивших слёз умиления: царю плохо, а он помнит о такой мелочи.
— Отстроился, государь. Отстроился.
— Добрые хоромы?
— Добрые, государь. Лепш прежних.
— Ну и слава Богу. Приеду как-нибудь посмотреть. Приглашаешь?
— Приезжай, государь, приезжай. То-то радости принесёшь нам.
В Батурине Карандеева встретили с великими почестями. Оно и понятно: привёз дорогие подарки от государя — соболей, атласы. Гетман со старшиной закатили царскому посланцу пир с доброй выпивкой и даже гусляром, певшим под гусли чудесные малороссийские песни. Понимая серьёзность своей миссии, Карандеев деловых разговоров за столом не заводил, всё отложив «на тверёзую голову». И на следующий день после завтрака приступил к делу.
— Гетман, государь озабочен твоими ссорами с Серко, очень просил тебя помириться с ним.
— Да я готов, хоть завтра. Но государь не знает, какая это бестия, Иван Серко. Он же сносится с ханом. Сейчас снюхался с Юраской Хмельницким.
— Ну, с ханом юн, наверное, сносится из-за полона. Пленные татары — это ж живые деньги.
— Ас Юраской? Это что? Тоже деньги? Нет, Юраска себя великим князем наименовал, а Серко сулит гетманство над всей Украиной.
— Ну, Хмельницкий ещё не великий князь. Это кукла в руках султана. А вот с Серко бы ты помирился всё же. Очень уж государь просил.
— Поглядим, как он визиря встретит. Если саблей, я готов, а если хлебом-солью, то пробачьте.
— Князь Голицын советовал тебе крепость Кодак осадить и взять, елико возможно, дабы загородить туркам проход к Киеву.
— Из Москвы советовать князю очень даже просто, осадой Кодака я всё Запорожье против себя настрою, Кодак-то под Серко.
— Ну, ты пошли к нему кого из старшины, уговори, что Кодак, мол, усиливать надо.
— Нет. Серко сразу поймёт, что мы на его власть покушаемся и обязательно перейдёт на сторону хана и Хмельницкого. Я с этим Серко итак всё время по лезвию бритвы хожу.
— Так, значит, не пошлёшь?
— Нет. Ни под каким видом. Пусть князь не обижается. Мне надо войско под Чигирин вести, по доносам подсылов, турки его доставать собираются. А там гарнизон невелик, могут не устоять. А падёт Чигирин, то и Киев не удержим.
— Ну ладно. С этим ясно. Ещё государь просил прислать в Москву жену Дорошенкову.
— А я её не держу. Пусть едет.
— Ну, наверное, её надо увезти. Она женщина, ей помочь надо.
— Это не женщина — ведьма приднепровская. Горилку хлещет, как сичевик, и в Москву ехать не желает. Мало того, грозится, ежели, говорит, силой увезёте, то Петру не быть живым.
— Ого! А что сам-то Дорошенко?
— А что? Он пеняет мне в письмах, что отослал его в Москву, назад в Малороссию хочет.
— А ты как?
— А что я? Его сюда, да ещё в военное время, никак нельзя пускать. Государь — умница, что держит его там. Нам с Серко хлопот выше головы, только ещё Дорошенко тут не хватало.
— Ещё государь спрашивает о деле Рославца и Адамовича.
— Этих я отправлю за караулом в Москву и буду бить челом государю, пусть им местожительством Сибирь определит. Так-то покойнее будет. Они у меня уже в печёнках сидят.
