— Всё, всё, жду.
Допятился до зевак, остановился, глаз не сводя с осуждённой, ожидая своего времени.
— Что, писчик, — толкнул его плечом какой-то детина, — поживу чуешь?
— Какая пожива, — промямлил смутившись площадный, — душу живую спасать надо.
— Она мужа убила, а ты «спасать».
— То, что убила, её грех, Бог решит, как взыскать. А мы? Должны друг к дружке, как Христос заповедовал.
Складно говорил площадный писчик, но лукавил даже перед самим собой, в уме давно прикинув взять с осуждённой за челобитную не менее десяти алтын. Хотя понимал, что идёт на риск. А ну раньше времени помрёт баба, с кого тогда плату за челобитную брать? Но у площадного есть знакомый подьячий в Разбойном приказе, такую горячую челобитную живо до государя доведёт, никто задержать её не посмеет, так как, сказывают, о таких делах государь повелел без всякой очереди доводить. И решает тут же, безотлагательно, говоря пять заветных царских слов: «Вины отпустить, пусть Бог судит».
— «Дай Бог ему здоровья, — думает площадный писчик, вспомнив о государе. — Не дай Бог, болеет опять, не доведут до него, пролечу я с этой окаянной бабой». Однако десять алтын на дороге не валяются. «Надо рыскнуть».
А меж тем копавший яму протянул товарищу, стоявшему наверху, лопату:
— Емеля, примерь, може, будет, добавь к черенку пару пядей.
Емеля взял лопату, приложил к бабе, лопата доставала до пупка преступнице, он отмерил выше по животу ещё пядь, крикнул товарищу с облегчением:
— Всё. Как раз по грудь. Вылазь, Федос.
Подал ему руку, подсобил вылезти наверх.
— Ну, Марыска, — обернулся пристав к осуждённой, — слезай в яму.
Женщина присела на землю, подгреблась к яме, опустила в неё ноги, взглянула на церковь, взметнувшую ввысь крест.
— Ироды, ослобоните руку, дайте перекреститься хоть, — попросила она.
— Обойдёсся, — отвечал пристав. — Вон Емеля перекрестит. Емеля, пособи ей в яму слезть.
Емеля подошёл, взял женщину за плечи. Вздохнул:
— Ну, горе ты наше, давай осунемся вниз, — помог ей спуститься, шепнул на ухо: — Засыпать почнём, надуйся, чтоб дыхать после было способно.
— Закапывайте, — скомандовал пристав, отступая от ямы и перекрестясь.
Емеля с Федосом взялись за лопаты, кидали землю быстро, без передынжи, стараясь не смотреть в глаза женщине. Управились скоро.
— Отопчите, — приказал пристав, когда осуждённая была закопана по грудь.
— Не надо бы, — возразил Емеля, — всё же человек живой.
— Ну-у, — насупился пристав, — нашёл человека.
Отаптывали землю вокруг осуждённой нехотя, для виду, более стараясь по матерой земле ступать. Пристав видел это (не слепой), но помалкивал, для него было главное соблюсти порядок: окопали, отоптали. И всё.
— Ну, будет, — буркнул начальник и, оборотись к стрельцам, наказал, видимо, давно заученное: — Сторожите в оба, явится кто откапывать, рубите бердышами. Ни от дождя, снега, ветра, ни от молоньи, ни от комаров, ни от мух никакого заслона злодейке. Ни поенья, ни еденья. Ясно?
— Ясно, господин пристав. Свою службу знаем.
Заметив среди зевак площадного писчика, выжидательно глядевшего на пристава, приказал напоследок:
— Плошадного можете допустить, но ненадолго.
Пристав ушёл, за ним, прихватив лопаты, отправились копальщики. Площадный писчик, получив дозволение, приблизился к окопанной женщине, опустился возле на корточки.
— Ну, Марыся, будем челобитную писать?
— Будем, будем, — отвечала женщина, тяжело дыша от груза, навалившегося на грудь.
— Скажи мне в нескольких словах, как ты, за что его?
— Я ж на суде сказывала.
— Я что, по судам бегаю, что ли, — выговорил писчик. — Меня площадь кормит, не суды.
— Ну, явился он с вечера в дымину, — начала рассказывать женщина, и в глазах её заблестели слёзы. — Почал бить меня, схватил топор: зарублю, кричит. Я на полати, он за мной, а там не размахнёсся, потолок мешат. Сказал: слезешь, мол, всё едино зарублю. А потом свалился у печи, да и заснул с топором-от. Слезла я тихонько, да и думаю, всё едино зарубит, злодей, почну сама. Вот и почала.
Слёзы катились уже ручьём по щекам женщины, у писчика шевельнулась в сердце жалость, стал ладошкой отирать ей щёки. Но за спиной послышался строгий окрик стрельца:
