— Однако! — пробормотал Алмазов, безуспешно пытаясь вырвать полу своего кафтана из-под широкого Домонтова зада. Но так и не преуспев в этом, махнул рукой.
Генеральный судья всю дорогу не только теснотой, но и разговорами донимал Алмазова:
— На кой чёрт сдался вам этот Дорошенко?
— Государь хочет видеть его.
— Хы. Нашли кого государю казать. Ни булавы, ни бунчука. Одна видимость. Никто он ныне. Тьфу! Плюнуть да растереть.
— Но он же десять лет гетманствовал.
— Ну и что? Был гетманом, смотрели б, а ныне его гетманство лишь над женой осталось. Да и то управиться не может.
— Что так-то? Грозна?
— Куда там. К горилке дюже склонна, а пьяная — в слёзы да в попрёки. И было б за что. А то ведь Пётр-то взял её из жалости, из чёрного платья.
— Из монастыря?
— Эге ж. Была последней черницей и вдруг гетманшей стала. По-доброму б её обратно в монастырь упечь, так ведь дети, сын с дочкой. Вот и терпит Пётр Дорофеевич. Не позавидуешь.
Дорошенко, прочтя предписание гетмана о выезде в Москву, сказал с горечью:
— Кого и к смерти приговаривают, и тому заранее дают о том знать. Бог судья гетману.
— Но ведь гетман тоже не знал заранее, — сказал Алмазов. — Я ведь и к нему явился как снег на голову. И потом, не к смерти ты приговорён, Пётр Дорофеевич, но к счастью лицезреть великого государя, о чём не то что смерд, а иной и дворянин помыслить не смеет.
— Да мне б такое счастье, — гудел генеральный судья, — да я б, кажись, пешки побежал.
— Оно б не мешало, Иван, при твоих-то окороках до Москвы пробежаться, — язвил Дорошенко. — Глядишь, на пару пудов полегчал бы.
— Обижаешь, Пётр Дорофеевич, то я такой ладный от природы.
— А я думал, от галушек да вареников.
— Оно, если по правде, Пётр, ты тоже не пёрышко, только в долготу попёр, а я в поперёк, — не сдавался Домонтов. Как бы там ни было, Дорошенко сел в тележку к Алмазову, заняв сиденье ровно наполовину, но зато приказал ехать следом другой телеге со слугами и с запасом еды и питья. На недоумённый взгляд Алмазова отвечал, усмехаясь:
— В Москве небось голодно, а я к сытой жизни привык.
Стольнику Алмазову о той телеге тоже жалеть не пришлось, когда на остановках оттуда тащили к ним на стол сало, колбасы, пироги, калачи, пампушки и даже арбузы солёные. И Дорошенко щедро угощал всем этим своего спутника. Не обходилось и без горилки. Пили в основном за «ваше здоровье» и «добрый путь». Но всё в меру. Две-три чарки, не более.
И во дворце в передней, где некоторые именитые люди годами просиживали порты, дожидаясь царской милости, Дорошенко не задержался. Едва исчез Алмазов, сказав: я доложу, а Пётр Дорофеевич умостился на лавку, как из дверей царских явился Стрешнев и громко объявил:
— Гетмана Петра Дорошенко к государю!
Дорошенко вскочил и, провожаемый завистливыми взглядами сидельцев, направился за Стрешневым.
Он вошёл в зал, увидел на престоле царя, но не рассмотрел толком, пап на колени, стукнувшись лбом об пол.
— Встань, Пётр Дорофеевич, — услышал он негромкий, почти детский голос. — Встань. Дай поглядеть на тебя на такого.
Дорошенко встал и только теперь рассмотрел, что на престоле царь без усов, без бороды, совсем юн. («Як мой Сёмка», — подумал Дорошенко). В глазах его детское любопытство, смешанное с восхищением.
— Так вот ты какой, Пётр Дорофеевич, — говорил Фёдор, не скрывая своей заинтересованности в госте. — Много, много наслышан был я о тебе. И давно увидеть хотел. Звал. Да ты что-то не хотел, говорят, ехать.
— Не было часу, государь, войско на мне... было.
Фёдор ровно и не заметил многозначительной паузы.
— Ну теперь ты свободен, Пётр Дорофеевич, живи в Москве. Советчика по турским делам лучше не придумаешь. Верно, Василий Васильевич? — взглянул Фёдор в сторону князя Голицына.
— Верно, государь, — привстал князь с лавки и опять сел.
— Выделим тебе двор, прокорм, а если хочешь, пошлём куда воеводою. Скажем, на Устюг.
— Спасибо, государь, лучше при твоей милости буду жить. Позволь мне семью с Украины забрать только.
— А где семья?
— В Сосницах, государь.
