— Не припомню, где я ему выделил-то, — спросил царь, мрачнея от гневных мыслей. — Я запамятовал.
— В Вяземском и Рязанском уездах, государь.
— Соответствует ли всё, что ты сказал, действительности, князь?
— Да, государь. Всё это указано в челобитной, которая подписана не только рядовыми стрельцами, но и сотниками, пятидесятниками и десятниками. Грибоедов обнаглел, государь.
— Так, Василий Васильевич, мой указ по Грибоедову: звания полковника лишить, поместья отобрать, сослать в Тотьму. Но пред тем вывести с полком к Лобному месту, зачитать вины и бить в присутствии стрельцов кнутом до тех пор, пока они, рядовые, не скажут: довольно. А что с Пыжовым? Языков сказал, что его оклеветали.
— Нет, государь, Пыжов воровал из жалованья стрельцов.
— Ему то же самое от меня — кнут, пока стрельцы не попросят: довольно. Всё!
Фёдор Алексеевич откинулся в изнеможении на подушку, прикрыл глаза, видимо, такое жестокое решение не легко далось ему, отняло много сил. Голицын постоял, ожидая пока Фёдор отдышится, потом, помедлив, спросил негромко:
— А кого приказать на место Грибоедова, государь?
— А есть у тебя кто? — спросил, не открывая глаз, Фёдор.
— Есть, государь.
— Кто?
— Василий Пушешников, сын Лаврентия.
— Назначай его. А Грибоедову составь скаску, где все вины, отмеченные в челобитной, перечисли, и не забудь, пред тем как наказывать, зачесть громко с Лобного места.
— Хорошо, государь. Можно идти?
— Ступай, князь. Скажи там, что я на Языкова, лжи его ради, опалу положил, дабы пред очи мои не являлся. Пусть вместо его будет спальник Фёдор Апраксин.
— Хорошо, государь.
Голицын, увидев в переходе Языкова, остановил его.
— Иван Максимович, государь лишил тебя постельничества. Не велел пред очи являться.
— За что, князь? — вытаращил глаза Языков.
— Сказал, из-за лжи, ты обманул его.
— Но, князь... Я же, как мне Долгорукий сказал... Разве я...
— Ничего не могу поделать, Иван Максимович, — пожал плечами Голицын. — Скажи спасибо, кнут миновал тебя. Грибоедову с Пыжовым выше макушки грядёт.
И пошёл дальше. Надо было написать скаску о винах обвиняемых и скорей, скорей привести в исполнение приказ царя, пока не взбунтовался ещё какой полк. Сие заразительно.
К обеду Красная площадь была заполнена стрельцами. К Лобному месту привели под караулом Семёна Грибоедова и Богдана Пыжова. Явился туда же и Сысой со своим длинным, плетёным из сыромятины кнутом, и всем стало ясно, что ждёт арестованных. Бирюч Стенька Гром, взобравшись на Лобное место, во всё горло, за которое и имел своё прозвище, орал скаску о винах Грибоедова;
— Ты, Грибоедов Семён сын Фёдоров, чинил стрельцам своим налоги и всякие тесноты, для взяток и работ бил их жестоким боем батогами, на всякие работы посылал их, стрельцов и детей их, и заставлял их шить себе цветные платья, бархатные шапки, жёлтые сапоги, из государского жалованья вычитал у них деньги, и всякие запасы на своё дворовое строение, к себе на двор брал из них денщиков помногу и заставлял их работать всяку работу и отходы чистить. А тебе ещё ранее сам великий государь Фёдор Алексеевич указывал стрельцов работать на себя не заставлять и земли у них не отбирать, для того ради и жаловал он тебя поместьями. Но ты забыл милость государя, стрельцов по-прежнему обижал и утеснял напрасно. И потому звания полковника ты отныне лишён государевым повелением, лишён и поместий всех и ссылаешься на жительство в Тотьму и подлежишь кнутобиению, сколь полку желательно будет.
Стенька Гром кончил чтение, стал сворачивать в трубку грамоту. К Грибоедову подошёл помощник Сысоя, сорвал с него сорочку, обнажив спину. Затем встал к нему спиной почти вплотную, коротко приказал:
— Руки.
Грибоедов положил ему на плечи руки, тот схватил за запястья, вытянул вперёд и свёл на своей груди, крепко, как клещами, зажав в своих ладонях. Теперь Грибоедов висел у него на спине, как бы обняв его.
— Место, — прохрипел Сысой, и толпа стрельцов отхлынула от палача, давая простор для его кнута.
Сысой небрежно, как бы играя, откинул длинный кнут за спину, прищурился и резким рывком кинул эту сыромятную «змею» вперёд, угадав точно по спине Грибоедова. Тот дёрнулся. В толпе в несколько голосов сказали весело: «P-раз!» А кто-то злорадно крикнул:
