— Эт тебе за нас, Семён Фёдорович.
И счёт пошёл: «Два!»
— Не сладко, полковничек? А?
«Три!»
— Терпи, Грибоед, мы терпели.
«Четыре!»
— А это за деток наших!
«Пять!»
Спина Грибоедова покрывалась синими рубцами, готовыми брызнуть кровью. Он сперва молчал, но потом стал вскрикивать после каждого удара. И где-то после пятнадцатого стрельцы уже перестали торжествовать. Замолкли острословы. Только кнут Сысоя свистел в тишине, черня спину несчастного Семёна. Счёт уже вёл кто-то один.
Зол русич, жесток, но сердцем не злопамятен, а к униженному и обиженному даже жалостлив.
— Двадцать, — сказал добровольный счётчик.
И в толпе раздалось сразу несколько голосов:
— Довольно, довольно.
Сысой опустил кнут, помощник его разжал свои руки, отпуская наказанного, и, пожелав здоровья ему, попросил:
— Не серчай, Семён Фёдорович.
Ничего не ответил Грибоедов, пошатываясь, отошёл в сторону, где ему подали кафтан.
К кнуту готовился полковник Пыжов, дрожащими пальцами расстёгивал пуговицы кафтана.
Голицын не стал ждать окончания экзекуции, пошёл в Кремль, за Спасскими воротами встретил Хованского, тот, хохотнув, сказал ему:
— А государь-то хитро сотворил, ох хитро. В самом зародыше пресёк бунт-то.
— Не знаю, не уверен, — ответил Голицын.
— Почему? Разве для полковников это не наука?
— Для полковников, может, и наука, но не для стрельцов. Для черни наказание начальства лишь потворство. Я от этого добра не жду. Сегодня полковников бьют, а завтра могут и за нас взяться, Иван Андреевич. Так-то.
Глава 58
...И ОСТАВЯ ЗЕМНОЕ ЦАРСТВО
На следующий день, 27 апреля 1682 года, государь был тих и безмолвен, от завтрака отказался, но лекарство, предложенное фон Гаденом, хоть и с неохотой, выпил.
Марфинька вытерла мужу платочком уголки губ, куда скатилось несколько капель лекарства. Фёдор нежным взглядом поблагодарил жену, тихо прошептал:
— Милая моя.
И день выдался на редкость тих и ясен. Перед опочивальней государя толпились ближние бояре, даже Языков был здесь, хотя вчера ещё Голицын передал ему гнев государев и отлучение от царской особы. Вчерашний постельничий имел вид жалкий и виноватый. А тут ещё Голицын попрекал попрёками:
— Это всё стрельцы да ты, Иван, довели его. Я никогда не видел его в таком гневе.
— Но я ж как лучше хотел, — оправдывался Языков. — Вон вместе с Хованским решили не огорчать его худыми вестями.
— Вздумали шило в мешке утаить. Благодетели! Его ваша ложь и ранила не хуже бунта...
Но Хованский, услыхав это, не согласился.
— О-о, князь Василий, это как поглядеть. Может, тут как раз твоя вина. Кто же больного человека оглоушивает такими вестями. Думаешь, в старину случайно худого вестника жизни лишали? Ты, князюшка, ты доконал государя.
— Да будет вам спорить, — вмешался Стрешнев. — Все мы хороши. Конечно, это возмущение стрелецких полков взволновало его. Давно пора было Долгорукого в отставку проводить, а то Стрелецкий приказ на нём, а его туда калачом не зазовёшь, по месяцу не является. Все разбаловались, распустились, заворовались, а потому и в полках бедлам начался. Из государева стрелецкого жалованья кто хотел, тот и тащил. Там по-доброму всех приказных крыс в батоги надо. А ты, Иван Андреевич, тоже хорош. Когда тебе государь велел Стрелецкий приказ принять?
— А что я могу поделать с князем Долгоруким? Он до сих пор об отставке и слышать не хочет, хотя наполовину уже парализован. Воин заслуженный, не могу ж я его силой гнать.
— Вот и государь жалел его. Дожалелся. Стрельцы скоро полковников сами выбирать будут, уже вон грозятся боярам кровь пустить.
— Ну это спьяну которые.
— Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
Из опочивальни государя вышел спальник Фёдор Апраксин, тихо прикрыв за собой дверь. Все кинулись к нему.
— Ну что?
— Государь собороваться хочет.
— Так надо патриарха звать для этого.
— Он просил духовника, — сказал спальник и ушёл.
— Не хочет государь протопопа обижать, — заметил Голицын, и все с этим согласились. Но Тараруй не удержался, чтоб своего слова не ввернуть:
— А може, на Иоакима серчает Вон и венчался у Никиты, не у патриарха.
