— Ну а что ж мне государю-то сказать, Юрий Алексеевич? Насчёт Пыжова-то?
— Насчёт Пыжова скажи, что это на него напраслину возвели, что это стрельцы разбаловались. Им какого полковника ни дай, всё плох. Батогов, кнута им надо, а не другого полковника. Я этого челобитчика полкового велел на Красной площади выдрать как следует, чтоб подоле на задницу сесть не мог.
От Долгорукого Языков отправился в Стрелецкий приказ и застал подьячих в смятении. Хованский, оказавшийся там, был, напротив, спокоен, и даже торжествен, словно победу одержал. Увидав царского милостника, обрадовался:
— Вон, видал, Иван Максимыч, что творят-то? Стрелецкого челобитчика потащили на площадь под кнут. А? Вместо того чтоб разобраться, выслушать, а они кнута ему. А? Каково?
— Ну князь же велел, — оправдывался старший дьяк.
— Что князь? Что князь? — шумел на дьяка Хованский. — Князь болен, а вы к нему с кляузами. Почему мне не доложили? Я вам что? Пешка?
— Ну не высекли ж его, — мямлил дьяк.
— Хах! Не высекли, говоришь? — И, обернувшись к Языкову, продолжал: — Не высекли, говорит. А спроси его почему? Пожалели? Как же, жди. Они его на площадь вывели, а он и закричал стрельцам: «Братцы, я ж по вашей воле подал челобитную, так что ж вы меня на поруганье отдаёте?» Ну, стрельцы налетели и отбили его. Заоднемя всыпали вон моим приказным крысам. Вишь, в углу сидят, шишки да синяки подсчитывают. Дураки.
Хованский носился по Приказу, ругая всех, кто там был, самыми срамными словами. Отведя душу и поостыв, спросил наконец Языкова:
— Тебе что? Государь послал?
— Ну да. Узнать насчёт Пыжова, верно ли, что жалованье стрелецкое воровал?
— С Пыжовым разбираться надо. Но я мню, этим полком не кончится. Не сегодня-завтра другие подымутся, и тому споспешествовали мои дураки, поволокшие челобитчика стрелецкого на правёж.
— Так и передать государю?
— Не стоит его волновать. Скажи, я сам разберусь с Пыжовым. И доложу государю. Как он хоть там?
— Ну как. Болен. В постели лежит.
Ввечеру, явившись в опочивальню к государю, Языков успокоил царя:
— Всё в порядке. На Пыжова возвели напраслину, Хованский разбирается.
Однако Фёдор долго не мог уснуть, впервые усомнившись в словах постельника: видимо, Языков неубедительно утаивал от царя неприятные вести. Фёдор был не на шутку встревожен и не смог скрыть этого от жены, пришедшей к нему перед сном пожелать доброй ночи и выпить вместе с ним лекарство.
— Что с тобой, государь мой? — спросила Марфинька.
— Да ничего, милая.
— Но я вижу, что ты чем-то озабочен. Скажи, пожалуйста.
— В стрелецких полках что-то происходит. Но я чувствую, от меня скрывают: что?
— Может, тебе кажется.
— Нет, нет. Я же по Языкову вижу, мнётся, мямлит, и как я понял, даже в полку пыжовском не был. Ежели узнаю, что лукавит, прогоню от себя.
— Ну что уж ты так, государь? Если что и скрывает, то твоей же пользы ради.
— Не нужна мне такая польза. Я один за державу ответствен и должен знать всё. Пожалуйста, милая, пошли утром пораньше своего брата Фёдора за князем Василием Васильевичем, пусть придёт. Этот не станет скрывать.
Голицын пришёл утром и на вопрос Фёдора: «Что в стрелецких полках?» — отвечал прямо:
— Плохо, государь. Полк Грибоедова взбунтовался.
— А Пыжовский?
— В Пыжовском со вчерашнего дня волнения. И Долгорукий ещё подлил масла в огонь, велел высечь полкового челобитчика.
— Старик выжил из ума.
— Надо было давно убрать его из Стрелецкого приказа, государь.
— Жалко было. Воин заслуженный. А грибоедовцы что требуют?
— И в этом полку командир неугоден. Грибоедов жестоко избивал своих стрельцов батогами, мало того, захватил их огороды под свои овощи, заставлял работать на себя, строить ему хоромы, вычитал у них деньги из жалованья и много других злых дел творил в полку, государь.
— Это что ж творится-то, Василий Васильевич? Помню, и после Чигиринского похода ему указывалось на злоупотребления. Я же тогда дал ему два поместья в кормление. Почему же он ещё и у стрельцов землю отбирает?
— От жадности, государь.
