— Скорбут, фаше фысошество, — вздрогнув, отвечал Даниил. — Уфы, к фесне она усилифается.
— Я тебе покажу «усиливается», харя немытая. Чтоб лечил царя, как по науке положено. Слышишь?
— Слышу, фаше фысошество.
Софья ушла, по-мужски топая ногами. Уловив, как затихли шаги царевны, фон Гаден пробормотал себе под нос:
— Какой злой баба, а ещё царефна.
Совсем по-другому относилась к доктору юная царица Марфа Матвеевна, всегда встречавшая его приветливой улыбкой:
— Здравствуйте, господин доктор.
Фон Гаден искренне любил эту царственную девочку, с удовольствием целовал ей руку и всегда говорил один и тот же комплимент:
— Фы есть лючий челофек на царстфе.
Отчего Марфа краснела и смеялась.
— Ну уж скажете, господин Даниил.
— Поферьте, Марфа Матфеефна, я говориль истиную прафду.
Сторону доктора в этом всегда принимал и Фёдор Алексеевич:
— Да, да, Марфинька, фон Гаден совершенно прав. Нет никого в царстве добрее тебя, и именно за это я и люблю тебя, милая.
— Косударь, я готовил нофый эликсир, ефо надо пиль лошка тихо, тихо. Фот так, как я.
Фон Гаден зачерпнул ложку тягучей серо-жёлтой массы, поднёс ко рту, отхлебнул глоток, долго жевал его, потом ещё глоток, и тоже долго жевал, прежде чем проглотить.
— Он не ошень приятный фкус, косударь, но што делать, как гофорит руски послофиц горький лечил, сладкий калечил.
— Что хоть ты опять намешал, фон Гаден?
— Это эликсир я мешаль сок лимон, чеснок и мёд, косударь. Он должен быть фам здороф. Я его дфе недель держаль темноте. Теперь мы станем пить три раза ф день, косударь.
— А мне можно попробовать? — спросила Марфа Матвеевна.
— Пожалуйста, Марфа Матвеевна, но он фкус неприятен ошень.
— Ничего. Раз муж пьёт, и я должна с ним терпеть. Давайте.
И царица мужественно попробовала лекарство, да ещё и ободрила царя:
— Терпимо, Фёдор Алексеевич. Пить можно.
— Милый мой ребёнок, — целовал Фёдор жену, ценя её искреннее желание делить с мужем всё, даже неприятности.
И, вздыхая, жевал очередной «эликсир» фон Гадена, надеясь, что уж этот ему обязательно поможет. Однако он чувствовал, что постепенно слабеет, и часто по утрам не имел сил подняться с постели, посылал тогда Языкова или Лихачёва в Думу сказать, что сегодня государь «сидеть» с ними не может.
И бояре «сидели» и думали без государя. Но вечером обязательно Голицын или Стрешнев шёл к царю в опочивальню с докладом, что обсуждалось в Думе и какие были приняты решения. И если таковое принималось, то пришедший давал его государю на подпись.
Фёдор внимательно прочитывал бумагу, и если соглашался с решением Думы, говорил жене ласково:
— Марфинька, милая, подай мне перо.
Марфа Матвеевна с готовностью несла мужу чернила, перо и книгу, дабы подложить под думскую бумагу.
Но когда решение Думы чем-то не устраивало государя, он, подробно расспросив Стрешнева, как оно принималось, кто что об этом говорил, кто был «против», кто «за», молвил:
— Оставь мне бумагу, мы подумаем.
И «мы» говорилось не ради красного словца.
— Прочти ты, милая. Что ты на это скажешь? — говорил Фёдор Марфиньке.
Марфинька добросовестно прочитывала бумагу.
— А что я должна сказать, государь?
— Как что? Твоё мнение. Подписывать мне её или нет?
— Ну как я могу решить, я же... — мялась Марфинька.
— Ты — царица, милая. Ца-ри-ца, — улыбаясь, раздельно говорил Фёдор. — Ну скажи: я — царица.
Марфинька краснела, и шёпотом говорила:
— Я — царица.
— Громче, — улыбаясь, просил Фёдор.
— Я — царица, — говорила жена громче.
— Ещё громче. Ну!
— Я — царица, — улыбалась и Марфинька.
— Ну вот. Так уже лучше, — говорил удовлетворённо Фёдор. — А теперь вот я и спрашиваю, ваше царское величество, что вы скажете по этой бумаге? Подписывать её или нет? Ну?
Марфинька снова прочитывала бумагу.
— Ну я бы... — тянула слова Марфинька, ища в глазах Фёдора ответ (свой ответ!), который бы ему понравился. Но глаза мужа ждали её решения.
— Милая, представь, что меня нет. Ты должна решить, подписывать или нет. Ну? Как бы ты, именно ты решила?
— Я бы подписала, Фёдор Алексеевич, — вздохнув, признавалась наконец её царское величество.
