Началось это ещё со смерти царицы Агафьи, когда многим казалось, что вот-вот и царь за нею последует. Сии мысли не могли не посетить и любимцев царских. Перед ними встал хотя и кощунственный (при живом-то государе!), но вполне жизненный вопрос: кто воцарится после него? Уж для кого для кого, а для них-то это и впрямь вопрос жизни. Ибо, как правило, у нового царя и любимцы новые, а старые-то иногда в такую опалу попадают, что и недругу не пожелаешь.
Разговор меж собой Языков с Лихачёвым начали с сочувственных воздыханий по адресу своего высокого покровителя:
— Нездоровится государю, — вздохнул Языков. — Шибко нездоровится в последнее время.
— Да, — согласился Лихачёв. — Смерть жены и сына его шибко подкосила. За что только лекаришка жалованье получает?
— Старается вроде Даниил фон Гаден. Ан не выходит.
Постояли рядом, помолчали, и хоть мысли друг друга угадывали, всё никак не решались о главном вслух заговорить. Наконец Языков осмелился, пробормотал вроде бы для себя:
— Случись чё, кто заместо его явится? Эхе-хе.
И затаился. Ждал, что собеседник ответит на этот прозрачный вздох. Лихачёв понял, на что вызывает его постельник, но отвечал:
— Наверное, полудурок энтот.
— Не хотелось бы, — продолжал уже смелее Языков.
— Энти будут землю рыть, но его выпихивать, — всё ещё осторожничал Алексей Тимофеевич.
И его понять можно было. А ну как государь попросил постельничего «пощупать» комнатного стольника на преданность суверену. Отсюда и «этот» и «энти», попробуй догадайся о ком речь, хотя они-то, милостники царёвы, отлично понимали друг друга.
— Тогда в царстве смуты не миновать.
— Эдак, эдак, — согласился Лихачёв.
— Петра надо, — наконец открыто сказал Языков, давая сим понять собеседнику, что думают они в одну думу и нечего им друг от дружки таиться.
— Жаль, годков ему мало. Жаль.
— Зато умом его Бог не обидел. Десяти лет, а псалтырь от доски до доски наизусть чешет. Из этого мудрый царь вырастет. А из того?
— Тут ты прав, Максимыч. Кругом прав. Из энтова не царь, а всему свету потеха, а Руси позорище.
— Свету-то на потеху, а нам, брат, будет на горе. Милославские нами вертеть станут, от них добра не жди. Ныне-то нет-нет да Фёдор Алексеевич их осаживает. А Ванька? Этот только гыгыкать да слюни пускать будет, а уж за державу-то Милославские вцепятся.
Так составилось из приближенных государя ядро сторонников Петра Алексеевича. Вскоре примкнули сюда князья Голицыны Борис и Иван и четверо братьев князей Долгоруких — Борис, Григорий, Лука и Яков. Это уже была серьёзная сила, поскольку за каждым из них стояли сотни простолюдинов из дворца и обслуги.
Здоровье царя ухудшалось с каждым днём. Его личный доктор из иностранцев Даниил фон Гаден дни и ночи колдовал, составляя всё новые и новые лекарства и предлагая их царю:
— Это есть чудесный эликсир, косударь, изволь, пжальста, пить.
Первым пробовал «чудесный эликсир» сам доктор, а тогда уж пил государь. Но что-то плохо помогали эти лекарства Фёдору Бедный фон Гаден был в отчаянье. Прибыв ко двору царя Фёдора, он по легкомыслию, восхваляя своё искусство лекаря, брякнул: «Мы можем мертфый ставиль на ноги». И теперь это бахвальство выходило ему боком. Государь таял как свечка. Стол в кабинете доктора был уставлен пузырьками и склянками с «чудесными эликсирами», а улучшения здоровья царя не наступало.
Однажды пришла к нему сердитая царевна Софья Алексеевна. Постояла, посмотрела. Спросила с нескрываемым сарказмом:
— Колдуешь?
— Колдую, фаше фысошество, — отвечал добродушно фон Гаден, смешивая состав нового «эликсира».
— Кто хвастался, что мёртвого подымет? А? Чего молчишь, харя немытая?
— Но понимайт, фаше фысошество, — лепетал, оправдываясь, Даниил, — у государя слишком мал природный запас сил. Понимайт?
— Понимайт, понимайт, — передразнила Софья. — Тебя зачем выписали в Москву?
— Но-о...
— Замолчи, когда с тобой царевна разговаривает.
Фон Гаден притих. Но и Софья долго молчала, наблюдая за манипуляциями доктора. Потом спросила резко, как пролаяла:
— Что у него за болезнь?
