За три дня до свадьбы Марфу Матвеевну Апраксину по указу великого государя нарекли царевной и великой княжной. Нарекал девушку сам патриарх Иоаким, после чего вышел в переднюю, объявил об этом всем присутствующим:
— Отныне и довеку нарекли мы Марфу Матвеевну Апраксину в царевны и великие княжны И велим всем нашим патриаршим словом и государевой волей отныне так величать её. Аминь.
Новоиспечённая царевна воротилась в отчий дом, где, обливаясь слезами, отец целовал её и шептал нежно:
— Марфа, Марфинька, доченька...
— Что ты, батюшка? Зачем плачешь?
— То я от радости, милая, — оправдывался старик, хотя в глазах его читалась горечь расставания с самым дорогим для него человеком. — Воцаришься и забудешь нас, своих стариков.
— Что ты, батюшка, как можно так говорить.
А под вечер явился в дверях Марфиной светёлки брат Фёдор, который был на четыре года старше её.
— Марфуша, ты на меня сердца не держи.
— За что, Федя?
— Дык в прошлом году я тебя шлёпнул в деревне пару раз.
— Ну так я тогда заслужила, — улыбнулась Марфа. — Коли б не ты, так меня мог конь зашибить. А так отшлёпал, я и запомнила, с того часу боюсь сзади к коням подходить.
— Марфуш, ты уже царица...
— Нет ещё, Федя. Я пока царевна. Царицей после венчанья стану.
— Ну всё равно, через пару ден и царицей станешь. Так ты нас с Петром не забудь. А? Пожалуй, в каку-нито должность.
— В какую, Федя? Я ж не знаю там должностей.
— Да хошь бы в спальники. Тебе хуже разве станет, ежели два брата всё время около будут обретаться?
— Обязательно, Феденька, попрошу государя.
А уж когда в постель легла Марфа, пришла к ней мать, принесла тёплого медового взвару.
— Попей, доченька, перед сном-от.
Присела на край ложа к дочери, смотрела на неё ласково с грустью, роняла редкие слезинки.
— Вот и улетаешь из родного гнезда, Марфинька.
— Да я же недалеко буду, маменька.
— Недалеко, да высоко, доченька. Нам уж не достать.
Дождалась, когда дочка напьётся, поправила, подоткнула одеяло пуховое, чтоб теплее было ребёнку, поцеловала в лоб, перекрестила и потушила свечи.
— Почивай, доченька, с Богом, — и вышла.
Пятнадцатого февраля чуть свет к Апраксиным приехала Хитрово Анна Петровна с девушками обряжать царёву невесту. Едва обрядили, а уж у ворот раззолоченная каптана явилась (домик на санях) и везли её белые кони шестерней. Домочадцы высыпали во двор провожать Марфиньку, которую все любили за её доброе сердце.
Было довольно холодно, поэтому поверх платья накинули на невесту шубку соболью, а на ноги вместо туфелек валенки.
— У храма переобуемся, — сказала Анна Петровна. — Я их с собой возьму.
В каптану сели они вместе, и только золочёная дверца за царевной захлопнулась, как тут же и отворилась.
— Тиша-а, — позвала Марфа Матвеевна.
Тимофей Пройдзисвет, стоявший у ворот среди челяди, в несколько прыжков оказался у каптаны.
— Что, Марфа Матвеевна?
— Тиша, я забыла царёво ожерелье в светёлке. Принеси.
— Где оно там?
— Где-то у зеркала должно быть. Принеси, пожалуйста.
Пройдзисвет побежал в дом за ожерельем. Влетел в светёлку, там уж постельница Марфина прибирала постель и саму горницу.
— Федосья, где ожерелье?
— Како ожерелье?
— Да Марфы Матвеевны, что царь подарил.
— Дык она, наверно, с собой его взяла.
— Не взяла. Забыла. Ищи давай, поди, завалила куда с уборкой-то.
Кинулись искать. У зеркала его не оказалось. Нашли наконец за подзеркальником, куда, видимо, оно упало с вечера, а потому, не увидя его, Марфинька в суматохе и забыла о нём.
А в калгане ждали недолго. Откормленные белые кони, впряжённые шестерней, копытили в нетерпении, в таком же состоянии пребывала и Хитрово. И наконец не утерпела, крикнула форейтору:
