Грамота, которую составили царёвы тётки, была писана архимандриту Кирилловского монастыря Никите, с указанием отправить высокого заточника в Воскресенский монастырь под Москву и «вершить сие немедля по получении нашего царского указу».
— Ну что ж, — сказал Фёдор, обмакивая перо в чернила, — быть по сему, — и неспешно вывел своё имя внизу.
— А с кем отправишь, Федя?
— Поскачет Иван Чепелев.
— Ты не представляешь, Федя, какой грех ты сымаешь с нас этим указом.
— Отчего же? Всё представляю, главное, чтоб поспел он. Отчего-то с добрым делом мы всегда опаздываем.
На следующий день, когда Фёдор пожелал навестить жену, и тётки и сестра пытались его отговорить:
— Ещё рано, Федя.
— Почему рано-то? — настаивал он. — Мне же надо знать, что с ней?
— Понимаешь, Федя, — отвечала Татьяна Михайловна с некоторым замешательством. — Агафья всё ещё кровит. Мы б не хотели... Мы надеемся...
— А лекари? А повитухи? Они-то что ж ничего не делают?
— Да уж всё, Феденька, перепробовали. И молитовку, и заговор. Не могут остановить.
— Что ж вы от меня-то это таите?
— Не мужское дело это, Федя, не заведено вашему брату сюда нос совать.
— Ведите меня к Агафье, — твёрдо сказал Фёдор. — И немедля.
В комнате, где рожала Агафья, окна были завешены тёмными тяжёлыми шторами, не пропускавшими дневного света. Лишь несколько свечей мерцало на столе. Войдя со свету, Фёдор увидел лишь эти мерцающие огоньки.
— Откройте окна, ничего не вижу.
— Нельзя, государь, — отвечал тихий женский голос. — Обыкнисся, всё узришь.
Фёдор постоял и действительно стал различать в темноте предметы — стол, ложе, на котором лежала Агафья, и рядом на стуле тёмной копной повитуха, видимо Евменовна. Поняв, что государь «обыкся», старуха поднялась и жестом указала ему на стул: садись, мол, здесь.
— Шибко не шуми, она уже не с нами.
Фёдору стало жутко от этих слов повитухи, хотелось цыкнуть на дуру за такой приговор, но сдержался, помнил: «не шуми».
Присел возле ложа на стул, вглядываясь в лицо жены, и не узнавал её. Оно уменьшилось, казалось, вдвое, глаза, щёки запали, губы словно исчезли, ни кровинки в лице. В полумраке трудно было угадать выражение глаз. Фёдор требовательно махнул кистью руки. И его это движение поняла Софья, подошла к столу, взяла подсвечник с горящей свечой, подала брату.
Он осветил лицо жены, и тут до него дошёл страшный смысл слов старухи. Взгляд Агафьи ничего не выражал, он был пуст и равнодушен ко всему.
— Агашенька, — позвал дрогнувшим голосом Фёдор. — Это я... Твой муж...
Ничего не изменилось в лице её, хотя она слышала и поняла его. Спазмы от подступающих слёз перехватили горло Фёдору.
— Милая! — Он схватил её холодную, безжизненную руку, прижал к губам. — Скажи же что-нибудь, Агашенька.
И Фёдор зарыдал, не стыдясь, не сдерживаясь.
Четырнадцатого июля 1681 года от полной потери крови умерла царица Агафья Семёновна. Но на этом несчастья для Фёдора Алексеевича не кончились. Через шесть дней за ней последовал и его сын царевич Илья.
Эти две смерти подкосили и без того некрепкое здоровье царя. Он слёг и не выходил из своей опочивальни, допуская к себе лишь Родимицу да постельничего Языкова.
Дума «сидела» без государя и никак не могла настроиться на работу, потому как ожидалась третья смерть, хотя о ней вслух никто не заикался. Лишь Тараруй, верный своей природе, обронил мимоходом: «Бог троицу любит».
В верхней горнице царило замешательство, все были убеждены, что Фёдор от такого удара не оправится, уж не таясь, обсуждали: кого садить на престол? Впрочем, выбора не было: «Ваньку, конечно. Хоть и дурак, но наш».
Глава 48
ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ НИКОНА
Когда Иван Чепелев прибыл в Кирилловский монастырь, Никон уже не поднимался с ложа. Узнав о том, что ему разрешено переезжать в Воскресенский монастырь и что его уже там ждут, Никон заплакал:
— Господи, кабы сил мне ещё чуток, кабы сил.
Да, у некогда всемогущего патриарха Руси, из-за новшеств которого в религии начался раскол, силы были уже на исходе.
— Ничего, отец святой, как-нибудь помаленьку, потихоньку, с Божьей помощью доберёмся, — успокаивал старика Иван, хотя крепко сомневался, что довезёт его до места живым. Если Никона Чепелев обадривал, то архимандриту Никите высказал свои опасения:
