— А туда мне нельзя?
— Нельзя, Федя. Я буду к тебе, каждый час приходить, сообщать. Если что, я сразу же к тебе. Иди. Да смотри никаких дел чтоб. Только молись.
— А как она, Агаша-то?
— Ну как? Тяжело ей, как любой бабе при деле таком. Вам бы хоть одному так помучиться. Иди.
Софья, пожалев брата, не сказала, что жена его кричит, надрываясь от боли. Из Детского дворца, слава Богу, тут не слышно.
О том, что царица начала рожать, никому в Кремле не говорилось, но уж и часа не прошло, все знали об этом, хотя, как и принято, никто о том не заговаривал. По приказу Хованского стрельцы потихоньку выгоняли народ с Ивановской площади за Спасские ворота на Красную площадь, дабы поменьше шума было в Кремле. Даже юродивого Спирьку Голого, обычно оравшего на всю Ивановскую какую-то околесицу, удалось уговорами и посулами выдворить к Лобному месту. Юродивого силой гнать себе дороже станет. Народ тут же за Божьего человека вступится, чего доброго, ещё и поколотит и на твой бердыш не поглядит.
Притих Кремль, насторожился. Патриарх Иоаким по всем церквям служек разослал с приказом священнослужителям не звонить до особого его указу.
Государь, уединившись в кабинете своём, стоял перед образами на коленях, молясь истово, бия поклоны. Царевна Софья, как и обещала, приходила, бесшумно открывая дверь, говорила негромко и кратко:
— Пока нет.
Фёдор, оборотившись, смотрел на сестру с мольбой, словно от неё что-то зависело. Спрашивать боялся, лишь глазами вымаливал подробности.
— Ну что я могу, — разводила руками Софья и уходила.
Когда стемнело, Фёдор сам возжёг от лампады свечи в шандале и опять встал на колени. И хотя стоял на ковре, коленки всё равно уже побаливали, но он стойко переносил эту боль, утешая себя мыслью, что Агаше сейчас ещё больнее. И опять жарко молился и бил поклоны.
Когда уж за полночь явилась царевна Софья, Фёдор спал, скрючившись на ковре. «Уморился дохлик», — подумала Софья и, бесшумно пройдя к столу, загасила в шандале свечи. Выйдя от брата, нашла Родимицу, наказала ей:
— Уснул. Никого не пускай к нему и сама не шараборься.
— Так подушку б хотя.
— Не надо. Обойдётся.
Однако, когда царевна ушла, Родимица не выдержала, захватив одеяло пуховое, прокралась в кабинет, укрыла «дитятку», перекрестила трижды и лишь после этого вышла. Пройдя к спальне государевой, нашла храпевшего постельничего Языкова, толкнула в бок.
— Иванко, кого стережёшь тут-ко?
— Дык я ждал, ждал...
— Он в горенке своей, весь день молился, там и свалился. Идит-ко туда, да в горницу-то не лезь. Ляг под дверью.
Языков, зевая до хруста в скулах, поплёлся по переходу, волоча с собой архалук, которым в летнее время и укрывался.
Утром одиннадцатого июля, когда уж вовсю светило солнце, в кабинет ворвалась сияющая Софья.
— Федя! Вставай, чёртушка. С сыном тебя!
Фёдор вскочил, откинув одеяло, кинулся к сестре, обнял её.
— Сонечка, милая! Спасибо, — поцеловал несколько раз. — Радость, радость-то какая!
— Не тебе одному, Федя, всему царству всемирная радость.
— Да, да, да, ты права, — весело засуетился новоиспечённый отец, отирая счастливые слёзы. — Ныне всем велю вины отпустить, чтоб никого не смели ни кнутом, ни батогами.
— А недоимщиков?
— Всех простить, всех.
— Эдак, Федя, ты казне великий урон сотворишь. Нельзя так-то.
— Ну а как же быть, Соня? Сама же говоришь, всему царству всемирная радость.
— А ты так, Феденька, изделай, недоимку за ними оставь, но с правежа сыми на день-другой. Им и это будет в радость.
— Правильно, Сонечка, умница. Но только не на день-другой, велю с правежа освободить на неделю.
— Ну гляди, ты государь, тебе видней. А токо не забывай, стрельцы уж бурчат, давно жалованье не плачено. А на правеже, почитай, полказны выколачивают.
— Ничего. Стрельцы всегда бурчат, а с огородов да ремёсел небось два жалованья сверх имеют. Потерпят.
Весть о том, что у государя родился сын, мигом разнеслась по Москве, и это действительно стало всемирной радостью. Многие колодники были раскованы и выпущены на волю, а вины им отпущены. На торжище тать Федоска попался на покраже стряпни, и уж спину свою измарщивал, к кнуту готовя, ан пронесло: всемирная радость, отпустили Федоску ради такого праздника, ни разу кнутом не огладив. Ну и что с того? Он тут же у тётки-зевуньи калач спёр и съел.
