— Нехорошо, — согласились гости. — Несправедливо сие.
— Это не то что «несправедливо» — это настоящий разбой, — басил патриарх. — А ты с чем, сын мой, пожаловал к басурманам?
Возницын подробно рассказал о своей миссии, закончив искренним признанием:
— Не знаю, что и делать, святой отец. Брать — не брать? Вот решил с вами посоветоваться.
— Значит, Запорожье он исключил из грамоты, — вздохнул задумчиво патриарх.
— Исключил, святой отец. А мне в Москве князь Голицын наказал: ложись костьми, но статью включи.
— Ну князю с издаля-то хорошо наказывать. А запорожцы-то сами как?
— Запорожцы присягнули государю, святой отец. Все ему крест целовали.
— Так это ж прекрасно, сын мой, — оживился патриарх. — Пусть турки их в грамоте государевыми не назвали, пусть. Зато на деле они сами государю передались. Это прекрасно, я очень, очень рад за царское величество, что Запорожское Войско под его руку встало наконец твёрдо.
— Так как мне, святой отец, брать утверждённую грамоту?
— Брать, Прокофий, обязательно брать.
— А не будет на меня гнева в Москве?
Возницын знал, что «московский гнев» очень даже хорошо может спину разрисовать кнутом или батогами.
— Никакого гнева не будет, сын мой, в конце концов, я напишу с тобой письмо Иоакиму, чтоб он в случае чего защитил тебя.
— Правда? — обрадовался Прокофий, у которого словно гора с плеч свалилась.
— Правда, сын мой Прокофий, — улыбнулся патриарх. — Истинная правда. Ешь вон апельсины, отец святой их из самой Александрии в гостинцы нам привёз.
— Угощайся, Прокофий, — поддержал хозяина александрийский патриарх. — Мы тоже советуем грамоту взять. Главное, что она для державы мир несёт. А за мир можно чем-то и поступиться.
— Разве тебе мало поддержки трёх патриархов? — спросил иерусалимский гость.
— Что вы, отец святой, я рад, я безмерно рад такой поддержке, — отвечал вполне искренне Возницын, радуясь, что ответственность с ним добровольно разделили три высших духовных лица христианской веры. Теперь даже если вдруг «разгневается Москва», у него есть высокая заступа, к которой наверняка присоединится и патриарх Иоаким.
И всё же назавтра, принимая грамоту от визиря, Возницын выразил ему официальный протест, надеясь, что секретарь визиря обязательно впишет его в отчёт:
— Я, господин визирь, принимаю эту грамоту поневоле и повезу её царскому величеству на произволение. И не знаю, будет ли она годна государю или нет.
— Ладно, дьяк, — сказал почти миролюбиво визирь. — У нас теперь мир на двадцать лет. И давай не будем омрачать начало его.
О том, что он поступил разумно, взяв всё же грамоту, Возницын убедился в Батурине, оказавшись гостем гетмана Самойловича. Ради такой радости гетман устроил пирушку со своей старшиной, где посадил Возницына рядом:
— Ну молодец ты, Прокофий, что заехал до мэнэ. Спасибо тебе. Порадовал батьку.
— Да вот не удалось Запорожье в грамоту вписать, — оправдывался Возницын. — Турки упёрлись как бараны.
— Ото они потому упёрлись, что думают Запорожье Юраске Хмельницкому презентовать. Я ихи петли знаю. Но Юраске не видать теперь Запорожья как своих ушей. Ежели раньше Серко с ним шушукался, то Стягайло кукиш покажет, коли што.
— Ты думаешь, из-за Хмельницкого?
— Не думаю, а точно знаю. И ежели государь спросит за это, можешь так и сказать: из-за Юраски турки не хотят Запорожье в грамоту писать.
— Но они ж мне не сказали так.
— Ой, Прокофий, до чего ж ты дите. Як же они скажут о таком? Это я могу сказать, так и государю скажи, мол, что гетман считает, что Запорожье турки выкинули из грамоты из-за Хмельницкого. Они ж его князем навеличали, а князю треба чего-то иметь, вот ему и берегут Запорожье.
После пирушки, когда уж гости разошлись и пора было спать отправляться, Прокофий сообщил гетману:
— Что-то визирь за Дорошенко вроде упрекал нас. В ссылке, мол, он у вас.
— А-а, — махнул рукой небрежно Самойлович, — если б не Дорошенко, мы б, может, и Правобережье не потеряли.
— Как так? — удивился Возницын.
— А так. От него всё и началось, шибко до короля наклонялся. На словах вроде до государя, а на деле — до короля.
