— Что, Артамон Сергеевич, опять?
— Опять, — кивнул Матвеев. — Пособи, батюшка, засов вынуть.
Вдвоём они вынули заложенную в проушины жердь, отворили ворота.
Вошли Семёнов с Соковниным. Последний закричал:
— А ну, все подымайся! А ты, — обернулся к Матвееву, — давай все бумаги, письма, книги. Всех людей давай.
— Люди — вот они, — показал Матвеев на возы. — А бумаги, какие есть, все в избе.
— Идём в избу, — сказал Соковнин и пошёл первым.
За ним последовал Матвеев, а рядом — Семёнов.
— Василий Григорьевич, что за пожар? — спросил окольничий дьяка.
— Книгу какую-то твою чёрную государю надо. Ты бы уж отдал её, Артамон Сергеевич.
— Да нет у меня никакой книги.
В избе вздули свет, хозяев, спавших на печи, выгнали на улицу. Соковнин велел открыть все баулы, развязать узлы, мешки: рылся в них, как пёс в лисьей норе. Разбудил Андрея, забравшись под подушку, на которой отрок спал.
Затем обыск продолжился во дворе на телегах. Даже в дуло пушки заглянул Соковнин, что рассмешило стоявшего около повара.
— Я те посмеюсь, я те посмеюсь, — пригрозил думный дворянин. — Всех на съезжую!
Повели на съезжую всех, даже и попа с монахом; из слуг оставили только конюха кормить и обихаживать коней. Уже светало.
Матвеев вошёл в избу, где всё было перевёрнуто вверх дном. Андрей сидел на кровати, прижавшись спиной к стене.
— Во. Как Мамай воевал, — усмехнулся горько Артамон Сергеевич. — Обалачайся, сынок. Пришла беда — отворяй ворота. Скоро, видно, и меня на съезжую потянут.
— А зачем на съезжую-то? — спросил Андрей.
— Допрос чинить, для чего ж ещё. Скаску писать.
И верно. Скоро пришёл посыльный.
— Тебя на съезжую требуют, боярин. И немедля.
На съезжей в дальней горенке сидели Соковнин с Семёновым. Дьяк писал, перед ним лежали листы уже исписанные. Матвеев догадался: брали скаски с его людей.
— Ну, сказывай, Артамон, как составлялись лекарства государю? — спросил Соковнин, напуская на себя важность.
«Мог бы и по отчеству, чай, в два раза меня моложе, — подумал Матвеев. — От спеси-то эко вспучился, что тесто в деже». Но вслух сказал:
— Лекарства государю составляли доктора Костериус и Стефан.
— А ты? Ты разве не участвовал?
— Я в этом плохо смыслю, а они — люди учёные.
— А рецепты где, которые составлялись?
— Рецепты все в аптеке.
— А как давали лекарство государю?
— Всякое лекарство отведывал прежде доктор, потом я и после меня дядьки государевы: князь Фёдор Фёдорович Куракин и Иван Богданович Хитрово, а тогда уж давали государю.
— А если лекарство оставалось, куда его девали?
— Остатки всегда я допивал на глазах у государя.
— А в ночь смерти государя кто пробовал?
— В ту ночь только лекарь и я. Куракина близко не случилось и Хитрово не было.
— А что это за чёрная книга, которую ты дома ночью читал со Стефаном?
— Это учебная книга, по ней я сына учил латыни.
— А вот карла твой, Захарка, сказывал, что по той книге вы духов вызывали.
— Каких духов? — возмутился Матвеев. — Ему это приснилось, наверно.
— Злых духов, злых, Артамон. Не хочешь признаваться, тем хуже для тебя.
— А вы б спросили у Захарки, какие они из себя, духи-то.
— Да уж спросили кому надо.
«Ясно. Захарку в застенке пытали, — догадался Матвеев. — И карлика не пощадили, изверги».
Выпытав всё, что возможно, Соковнин сказал:
— Скаска твоя к государю пойдёт. Хорошего не жди, Артамон.
— Да уж куда хуже.
Но впереди ждало его и худшее. Опять ночью прибыли солдаты и, взяв его за караул, повезли в Казань. Там был ему прочитан указ государя, по которому всех его людей отпускали на деревню, а у него отбирали все имения, лишали боярства и вместе с сыном отправляли в Пустозерск к студёному морю в ссылку. Когда дьяк Горохов читал ему указ, в котором перечислялись его вины, и Матвеев хотел возразить на одну несуразицу, Горохов рявкнул на него, как на простого мужика:
— Замолчи! И не говори! Слушай!
И у Артамона Сергеевича не выдержало сердце, слёзы полились сами собой от горькой обиды: «И это почти за полувековую службу мою государю; за мои дела ратные, за мои раны боевые».
