Стража «помогла» спуститься. Едва ввели русских послов под навес над ямой, как их попросту столкнули в темень, не дав даже осмотреться. Они падали друг на друга, и больше всех досталось Тяпкину, его столкнули в яму первым.
Упав на карачки, он стал подниматься, и в это время сверху на него свалился Никита Зотов.
— Эх, чёрт, ты ж мне шею едва не сломал, — охнул Тяпкин.
Но в это время на Никиту уже свалился Семён и Тяпкин был буквально распластан на дне ямы.
— Братцы, вы ж меня — прокряхтел он.
— Прости, Василий Михайлович, то мы не нарочи, то басурманы.
— Да знаю я, чтоб им рожна в бок.
Кое-как разместились в яме. В ней и впрямь ничего не было видно, хоть глаз коли. Немного очухавшись после падений, они ощупью стали исследовать свою тюрьму.
— Ага, вот, кажется, кувшин с водой, — прошептал в темноте Семён.
— Где?
— Да вот, где я. Иди на голос, Василий Михайлович. Дай-ка руку, вот-вот, щупай.
— Ага. Точно, с водой.
— Пойду дальше, — сказал Семён и немного погодя опять подал голос: — А вот… Фу-у-у… В общем, кувшин для… до ветру ходить. Василий Михайлович, хочешь пощупать?
— Нет, то не к спеху Никита Моисеевич, ты где?
— Да я тут, где свалился. Чёртов татарин, кажись, ногу из-за него подвернул.
Понадобилось около часа, пока они обвыклись в темноте, и даже кое-что различать начали: вверху серел навес, а когда там открывались двери, то они могли увидеть друг друга. Не так чтобы в подробностях, но видели.
Пленные уселись рядком, прижавшись друг к другу, так как в яме было нежарко.
— Это сколько мы здесь пробудем? — спросил Семён. — И за какие ж грехи нас сюда?
— Грех на нас один — неуступчивость, — сказал Тяпкин. — А продержать нас здесь могут и до морковкиных заговень. Верно сказывал Сухотин, их не переупрямишь.
— Слушай, Василий Михайлович, — заговорил Зотов, — нас же за миром послали, а не землю делить. Может, где-то стоит уступить. Вон по Андрусовскому трактату мы Киев полякам обязались отдать, но не отдали же и по сей день.
— И не отдадим, — сказал Тяпкин. — Мы его по новому трактату купили.
— Ну вот, пусть и с татарами в договоре Правобережье им будет, пусть с поляками разбираются. Поляки ж тоже на Правобережье свои права заявляют.
— Да они давно заявляют, только сил у них нет удерживать заявленное. Боятся. Не могут прошлую резню забыть. А ты что, Семён, молчишь?
— А шо я?
— Как «шо»? Ты представитель гетмана. Мы тут с Никитой Правобережьем торгуем, а ты молчишь.
— Мне гетман казав, шоб я тики тебя слухався. Я, как ты решишь, Василий Михайлович.
— Но всё ж выскажи свою думку-то. Как мнишь?
— Ну шо я. Правобережье хоть и польско али татарско, а как наши туда приходить, так весь народ под государя просится. Я вон с Семёном Ивановичем, гетманским сыном, ходыв туда. Який город визьмем, так уси кажуць: берить нас за государя.
— Ну вот, — заговорил Зотов, — пусть на бумаге подавятся Правобережьем, а народ всё едино будет за государя стоять.
Проговорили так до ночи, решая, можно ли уступать Правобережье. О том, что ночь наступила, догадались лишь потому, что всех вдруг на сон потянуло. И решили: уступить басурманам Правобережье, но запорожских казаков оставить за государем.
Уснули, скрючившись и прижавшись друг к другу. С наступлением дня, о котором тоже догадывались, потому что уже не спалось, сильно захотелось есть. Попили водички, отчего того более есть захотелось, пытались дозваться сторожа, чтоб попросить его что-нибудь принести из еды. Не дозвались.
— Это зря, — вздохнул Тяпкин. — Если хан приказал не кормить, никто не посмеет нам и корки бросить. Потому как за нарушение ханского приказа могут до смерти засечь. Так что давайге-ка, братцы, сочинять статьи договора.
