А меж тем Агафья, глядя в окно, заливалась горючими слезами. О чём там говорили мужчины, лишь догадывалась. Понимала, что зрит в последний раз ненаглядного своего с усами-колечками, с сабелькой на боку. И горько было на сердце, ох горько, ведь любый же. И такого-то сокола упускать? Небось волчицей взвоешь.
Заборовский, выпроводив гостя незваного, вошёл со двора в дом, увидел Агафью заплаканную, рассердился:
— Дура-а! По ком воешь?
— По с-себе, дя-ддя, по с-себе, — со всхлипом отвечала девушка.
— Да тебе, дурёхе, от счастья надо до потолка прыгать. Спроть царя и генерал не переважит, а то сотник какой-то, тьфу.
— Не трожь девку, Иван, — заступилась тётка. — Думаешь, легко девке нерву любовь избывать. Пусть отплачется, отвоется. И не забывай, станет царицей, она те «дуру-то» припомнит. Батагов с сотню велит всыпать. Правда, Агаш?
И девушка вдруг засмеялась. Плакала и смеялась над тёткиной шуткой. Заулыбался и дьяк, и шутку жены подхватил, склоняясь к девушке, допытывался:
— Агаш, дочка, неужто всыпешь?
— Всыплю, — отвечала со всхлипом и неожиданно обняла дьяка, прижалась к нему, уткнулась в грудь лицом, мокрым, горячим. Плечи её вздрагивали.
Заборовский гладил её по голове, рокотал растроганно:
— Всё ладом, всё ладом, Агашенька, царица наша жемчужная.
Родной тётке наряжать царёву невесту не доверили, от дворца явились девушки во главе с верховой боярыней Хитрово Анной Петровной и с ворохом одежды.
Опытным глазом осмотрев невесту, словно лошадь на торге, Анна Петровна изрекла:
— Сделаем куколку, — и скомандовала: — Разбалакайте.
Агафья и глазом моргнуть не успела, как три пары девичьих рук стали раздевать её, сбрасывая с неё одежды. Не привыкшая к чужой помощи в таком деликатном деле, она было запротестовала:
— Я сама.
Но верховая боярыня властно взглянула на неё, нахмурилась:
— Теперь, детка, отвыкай сама.
А когда девушка оказалась совсем нагой, Анна Петровна придирчиво осмотрела её, велела повернуться туда-сюда, не обращая внимания на то, что Агафья, стыдясь наготы, закрыла руками лицо, которое полыхало маковым цветом.
— Обалакать, — скомандовала Хитрово.
Зашуршала нижняя сорочка тонкого полотна, облегая дрожащее тело невесты, потом другая, потом белое платье, унизанное бисерными строчками и серебристыми прошвами.
Перед тем как накинуть фату, боярыня сказала:
— Государь говорил о каком-то жемчужном ожерелье, что дарил тебе.
— Вон там, — с трудом пролепетала Агафья, кивая на шкатулку. У неё от происходящего почти пропал дар речи.
— Он очень просил, чтоб ты надела его, — сказала Анна Петровна и, достав ожерелье, сама надела его на невесту.
— Фату, — приказала Хитрово.
И одна из девушек накинула на Агафью кружевную фату.
Боярыня, отступив, прищурилась, оценивая невесту в этой фате.
— Не пойдёт. Бедно. Снимите. Оденьте парчовую.
Накинули парчовую, но и она отчего-то не понравилась Анне Петровне. Приказала накинуть золотоцветную. Долго поправляла её, присматривалась со всех сторон и наконец сказала удовлетворённо:
— Золотоцветная в самый раз.
С этого момента, как обрядили Агафью к венцу, она уже не принадлежала сама себе. Всё ей словно во сне виделось. И родная тётка, увидав её в подвенечном наряде царской невесты, онемела от восторга. Онеметь-то онемела, но не забыла шепнуть напоследок:
— Агашенька, на свадьбе не пей.
Бедная Агаша лишь взглядом спросила: «Почему?»
— Таков порядок. Нельзя невесте. Не опозорься.
И разве ж не сон то был, когда её везли в раззолоченной карете в Кремль, в сопровождении конных стрельцов, когда её встретил царь и повёл к венцу в Успенский собор, где венчал их сам патриарх, а венец над ней держала царевна Софья Алексеевна.
Разве такое могло случиться в яви?
И когда из-под венца пошли они, уже муж и жена, царь и царица, на пир в Грановитую палату, ударили по всей Москве колокола. И их радостный перезвон, и июльское яркое солнце, сиявшее в вышине, — всё радовалось и ликовало:
«Господи, — думала Агаша, — не проснуться бы».
Патриарх Иоаким, знавший невеликие силы государя, постарался венчанье не затягивать и предупредил о том же дворецкого Хитрово и Стрешнева:
