Фантомные боли памяти (Тифлис-Тбилиси) - страница 7
Однажды я посетовала, что дядя Гурген мало говорит. Папа объяснил, что у него невероятно трудная, к тому же секретная работа в НКВД: там не принято болтать. Это вызывало уважение. Кроме того, Гурген был очень эрудированным, кристально честным и преданным советской стране человеком. Из-за большой занятости он не мог даже самостоятельно купить себе машину и попросил об этом папу. Помню, как на улице раздался настойчивый гудок автомобиля — и мы, дети, в тот момент увлечённые какой-то игрой во дворе, выскочили из ворот на улицу и замерли в изумлении. На мостовой, прижавшись к тротуару, стояла лимонно-жёлтая машина странного устройства: там, где положено быть багажнику, приподнята кверху дверца, и сидят папа и какой-то незнакомый мужчина, а за рулём дядя Гурген. Потом папа объяснил мне, что машина называется «жук». Я видела такой автомобиль единственный раз за всю свою долгую жизнь.
«Я очутился во внутренней тюрьме. Я огляделся вокруг. С трудом узнавал знакомых. Вот высокий, широкоплечий, с открытым лбом, большими карими глазами под густыми чёрными бровями Михаил Лакоба, начальник республиканской милиции Абхазии, брат Нестора Лакобы, бывшего председателя ЦИК Абхазии. Вот секретарь партийной организации Тбилисской макаронной фабрики Мкртич Хачатуров… вот Хачик Нахапетов, коммерческий директор спортивного общества „Динамо“… Молодой талантливый профессор Вадачкория так изменился, что я его не узнал.
— Ты, Сурен, у нас двадцать седьмой, — сказал Нахапетов.
— Получается так, что одни коммунисты сидят в этой камере, — недоумеваю я.
— Есть среди нас и беспартийный, правда, единственный, — улыбается Нахапетов. — Вот он, Векслер, узнаёшь?
Кто не знал Векслера! Он был директором роскошного обувного магазина „Люкс“. Но где же он? Векслер сидит на корточках у дверей и через щель смотрит в коридор.
— Увели Сосо Буачидзе, — сообщает Векслер. — Он ходить не может, двое его волокут.
Буачидзе — старый большевик, начальник грузинской дивизии.
— Привели Шамше Лежава, он еле-еле двигается.
Лежава — старейший член партии.
— Лункевич тоже рядом, — докладывает Векслер.
Лункевич — главный консультант Совнаркома Грузии…
Странное дело. Что за красные полосы почти у всех на спинах, на ногах, синяки под глазами, кровоподтёки? Что это такое? Все „раскрашены“. Страшная догадка пронизывает мозг, но я сразу же отбрасываю её. Нет, этого не может быть!»
Сурен Газарян
Вообще, выходить на улицу одной мне категорически запрещено, и я не нарушаю этого правила. Зато вечерами, после ужина, мы ходим с папой на главную площадь города (площадь Берии), чтобы купить газету «Вечерний Тифлис». Другие газеты мы выписываем — нам их приносит почтальон, а за этой нужно ходить самим. Кроме газет, мы получаем замечательные детские журналы «Чиж» и «Мурзилка». Вечернюю газету продаёт мальчишка, он стоит около кафе на углу площади и улицы Кирова, выкрикивая: «Вечерний Тифлис! Вечерний Тифлис!»
Сегодня он произносит название города иначе: «Вечерний Тбилиси!» С этого дня городу вернули его исконное название, оставив в прошлом русифицированное «Тифлис». Пройдёт не один год, пока многие города нашей страны сумеют вернуть свои подлинные имена.
Мы возвращаемся домой — переходим улицу Кирова, как раз в том месте, где подъезд знаменитого фотоателье. За мою бытность в Тбилиси оно несколько раз меняло свое название: то «фото Совнаркома Грузии», то «фото Литфонда Грузии», однако все называют его по старой памяти «фото Козак». Чтобы попасть туда, нужно войти в подъезд и подняться по деревянной, устланной ковром лестнице на второй этаж. В большом зале фотоателье на видном месте стоит старинный овальный стол, покрытый шкурой белого медведя, на которой в разное время снимались, я думаю, более половины всех младенцев города. Я не была исключением: каждый год накануне дня рождения родители приводили меня сюда, чтобы запечатлеть ещё один этап моего взросления. Первая фотография, аккуратно наклеенная на плотное белое паспарту, датирована январём 1931 года, за ней следуют ещё десять снимков. Последний, одиннадцатый, сделан летом 1941 года — и всё! Дальше — война и наивное ожидание, что, когда она закончится, всё будет как до войны. Войну мы пережили, но «до войны» так и не наступило.
