Именно в саду Гофилекта, примерно осенью 1944 года, я впервые увидела пленных немцев. Они что-то строили или ремонтировали там, ограждённые от гулявших редкой металлической сеткой. Мы с кузиной перекидывались теннисным мячом и случайно забросили его за ограду. Подошли к строительной сетке, хотели попросить вернуть нам мяч, а с той стороны уже направлялся к нам светловолосый, голубоглазый юноша с нежным румянцем на совсем ещё детском лице. Он улыбнулся и перебросил нам мяч. Кузина поймала его, поблагодарила, а я, как истукан, стояла и во все глаза смотрела на этого мальчика, немца, фашиста, и думала: неужели это он мог убить моего дядю Сашу, ранить Германа Хуцишвили и оставить его на всю жизнь инвалидом на одной ноге, убить мужа моей тёти, обездолив двух её сыновей, моих двоюродных братьев? Я понимала, что должна ненавидеть его и обязательно сказать ему, какой он гадкий фашист и преступник, — ведь я довольно сносно объясняюсь на немецком — но ничего похожего на ненависть в душе или в сердце (кто знает, где, в каком органе таится ненависть?) не могу отыскать. А пленный немец всё улыбается, улыбается и говорит, тыча себя пальцем в грудь: «Вилли! Вилли!»
В нашем экзархском садике нет никаких ограждений, только кустарник окружает его территорию. Дорожки и узенькие тропинки посыпаны толчёным кирпичом. Нас из окрестных домов приводят сюда родители и оставляют дышать свежим воздухом, играть, знакомиться друг с другом. Здесь есть столики, за которыми мы играем в шашки, шахматы, «блошки», — всё можно получить в небольшом киоске напрокат. Там же можно попросить вкусную булочку, небольшую бутылочку кефира. Денег у нас с собой нет, но когда за нами приходят родители, они расплачиваются с киоскёром, а уж она знает, сколько булочек съел Кока, сколько бутылочек кефира выпила Натуся…
Когда пройдут годы, мы вырастем и станем школьниками, некоторые из нас не перестанут приходить сюда. Совсем иной соблазн влечёт нас в этот садик: через дорогу, в старинном доме, на первом его этаже всегда распахнуто окно, откуда льются дивные звуки. Здесь живёт блестящий педагог, пианист и концертмейстер Шведов. Под его аккомпанемент распеваются и репетируют лучшие певцы нашего оперного театра: Надежда Цомая, Мери Накашидзе, Петре Амиранашвили, иногда популярнейший Давид Гамрекели, известный бас Батурин. А во время войны, когда в Тбилиси были эвакуированы артисты Киевского оперного театра, в нашем садике можно было послушать М. И. Литвиненко-Вольгемут, Ю. И. Кипоренко-Даманского, Н. А. Частия, М. С. Гришко. Не только дети, но и взрослые приходили сюда, чтобы, замерев, насладиться прекрасными ариями, романсами, а порой и дуэтами.
Опера в Тбилиси — больше чем просто опера: это традиция, образ жизни, ритуал, наконец потребность. Мы ходили в оперу всей семьёй, с друзьями, с соседями. Нас приучали к ней с детства и водили на спектакли раньше, чем в театр кукол и ТЮЗ. Даже мальчишки во дворе распевали оперные арии. Недавно я попыталась подсчитать, сколько же оперных спектаклей довелось мне послушать в нашем прекрасном оперном театре. Получилось двадцать пять! А ведь я прожила в Тбилиси всего-то восемнадцать лет. Некоторые спектакли я видела с участием разных исполнителей. Так, «Кармен» я слушала с Верой Давыдовой, с Марией Максаковой, с Надеждой Цомая. А когда приезжала из Баку Фатима Мухтарова, весь город жил этим событием: подобной Кармен, пожалуй, я больше не видела. Многие знатоки и любители оперного театра, возможно, станут возражать и доказывать совсем другое, но это абсолютно бессмысленно: моя Кармен — это легендарная актриса из моего детства, Фатима Мухтарова. Точно так же настоящей Аидой навсегда осталась в моей памяти потрясающая Елизавета Гостенина — не только великолепная певица, но и актриса мощного драматического дарования. Интересно, что все эти имена я помню с самого детства, и, чтобы написать о них, мне не потребовалось заглядывать ни в какие справочники — просто я их помню.
А ещё я помню своё первое посещение оперного театра. Мне было четыре или пять лет. Шла опера «Даиси» Захария Палиашвили. Мы сидели в партере. В антракте меня повели осматривать театр, прогуливая по холлам и проходам каждого яруса. Зрители выходили из своих лож, а двери оставались распахнутыми, и через каждый дверной проём виднелась сцена. Чем выше мы поднимались, тем меньше становилась сцена, и у меня сложилось уверенное представление, что для каждой ложи есть своя маленькая сцена. Вернувшись домой, я с восторгом рассказывала об этом соседской девочке старше меня на пять лет. Она долго смеялась и объясняла, что на самом деле в театре существует всего одна сцена, но я ей не поверила и даже обиделась: ведь я своими глазами видела из дверей каждой ложи много-много маленьких сценочек с одинаковыми занавесями!
