В конце 1943 года неожиданно вернулся домой папин друг, Большой Арам: от него больше года не было вестей, и все считали его погибшим. Мы называли его «Большим», чтобы не путать с другим Арамом, полной его противоположностью: Большой был на самом деле крупным, красивым мужчиной, добродушным, улыбчивым и всегда невозмутимым. Он учился с папой в Лесотехническом институте, окончив который, «пошёл в науку», как говорили друзья, и перед самой войной защитил докторскую диссертацию. Вернулся Арам после тяжёлого ранения, с почти полной потерей слуха, но совсем по этому поводу не огорчался:
— Я же не музыкант и даже не настройщик, а всё, что мне нужно, прекрасно слышу! — шутил он.
Оказалось, что Арам несколько месяцев провёл в плену, организовал там небольшую группу, вместе с которой бежал, пробился к своим, воевал, получил две награды и теперь, после ранения, комиссован. Папа в честь друга устроил большое пиршество, какое только было возможно в те годы. В памяти сохранилась ёлка с зажжёнными свечками, которую с большой осторожностью сдвинули в угол комнаты, чтобы разместить гостей. Но радость встречи была недолгой: Большого Арама вскоре арестовали «за измену Родине», и жена одного из общих друзей предположила, что Арам, видимо, не выдержал пыток в плену и выдал военную тайну. Это произошло в присутствии папиной сестры, чей муж тоже был на фронте и долгое время не присылал писем. Ей стало плохо. Тогда мама, человек невероятно деликатный и тактичный, сказала:
— Ты можешь думать всё что тебе угодно, но в нашем доме о друзьях так не говорят. Скажи спасибо, что мужа нет дома, а то…
— А то что? — засмеялась гостья. В это время вернулся с работы папа, и, пока он раздевался, мама ответила на дерзкий вопрос:
— Сейчас увидишь.
Гостья поднялась и, суетливо попрощавшись, быстро ушла. Ночью мне приснилось, что дядя Арам — большой, красивый, с густой шевелюрой непослушных волос — стоит, привязанный к дереву, а какой-то плюгавый фашист бьёт его ладонью по ушам и кричит по-русски: «Отвечай! Отвечай, где ваши танки! Ты меня слышишь? Ты что, глухой?»
Большого Арама расстреляли. Это случилось не во сне, а на самом деле…
* * *
«Итак, позади Соловки, Орёл, Соль-Илецк, Тобольск, Владимир…
Мне торжественно вручили справку. Я посмотрел на фотокарточку, приклеенную к справке, и у меня потемнело в глазах. Что за ужас! Неужели я сейчас такой? От одного вида можно испугаться.
— Смотрите, больше не попадайтесь, ведите себя так, чтобы к нам не вернуться, — сказал комендант.
Одноконная пролётка была готова. Положил вещи, сел. Поехали. Сперва открылись одни ворота, затем вторые, и мы оказались за тюремной стеной.
Свобода! Какое ощущение!
— Сколько отгрохал, браток? — спрашивает возчик.
— Десять лет.
— Батюшки мои, десять лет! А за что тебя так крепко саданули, браток?
— За что? В самом деле, за что? Как тебе сказать?..»
Сурен Газарян
* * *
В начале июля 1941 года дядя Гурген пришёл прощаться перед уходом на фронт. Мы были удивлены: он имел бро́ню и не подлежал мобилизации. На папин вопрос, почему его мобилизуют, он ответил, что идёт добровольцем, с трудом добился разрешения у наркома на снятие брони. Помню, как папа сказал:
— Зря ты принял такое решение. Если нарком возражал, значит, ты нужен здесь. Не дай бог, мало ли что может с тобой случиться на войне, а у тебя ни жены, ни детей. Нужно ведь и род свой продолжить, кроме тебя некому. Подумай.
Дядя Гурген улыбнулся в ответ и произнёс абсолютно непонятные мне слова:
— Ты полагаешь, что здесь у меня больше шансов выжить? Ошибаешься.
Не знаю, как истолковал папа его слова, но хорошо помню, что Гурген тут же вышел на балкон и внёс в комнату оставленный там странный тяжёлый свёрток — длинный, узкий, тщательно завёрнутый в чёрный дерматин и обвязанный сверху донизу прочной верёвкой.
— Вот, оставь это у себя, сохрани. Если вернусь — заберу, если погибну — пусть будет памятью обо мне.
— Что это? — спросила мама.
— Старинное оружие, что висело у меня в комнате.
Мы распрощались с дядей Гургеном.
Два кремнёвых ружья, три кремнёвых сёдельных пистолета и один револьвер с надписью на стволе «
