И она выучилась. Вышла замуж за Колю, стала работать секретарём Авеля Енукидзе, секретаря президиума ЦИК СССР, а в 1937 году, когда его арестовали прямо на работе, не вернулась домой. Просто не вернулась. Сосо завершил расправу над семьей Сванидзе (Яков к тому времени уже был расстрелян). Правда, оставался ещё собственный сын, так сказать, полу-Сванидзе, но для него всё было впереди.
Николаю Викторовичу никто ничего не сообщил — он сам навёл справки и узнал об её аресте. Понимая, что дни его сочтены, он каждый день ждал «гостей», но никто к нему так и не пришёл. Он продолжал работать по-прежнему, был допущен ко всем секретным документам, строил электростанции до самой войны, потом какие-то военные объекты — и ни разу не подвергся репрессиям.
Выслушав его историю, я вспомнила, как это было с папой, рассказала Николаю Викторовичу и услышала в ответ:
— Знаете, иногда так случалось. Либо элементарно не успевали, просто руки не доходили, — ведь такая мясорубка крутилась! — либо бумаги положили не с той стороны стола, либо ещё что, о чём мы с вами уже никогда не узнаем.
* * *
«Через несколько дней пребывания в тбилисской тюрьме меня вызвали и привели в комнату, разделённую пополам сплошной решётчатой сеткой в два ряда, с расстоянием между ними немногим больше одного метра. Я понял, что мне будет дано свидание. Начали пускать людей. Они заполнили другую половину комнаты по ту сторону решётки. Я увидел Любу… и заплакал…
— Мужайся, дорогой мой. О нас не думай, береги себя…
Без предупреждения между решётками опустился занавес. Свидание окончено…
Только после моего освобождения я узнал о последствиях: у Любы появились признаки шизофрении. Она всё время повторяла: „Во что превратили моего Сурена“. Не подпускала к себе никого и говорила: „Не подходите ко мне близко, от меня плохо пахнет“…
Ровно через год её труп с отрезанными до бёдер ногами нашли около железнодорожной остановки „Арсенал“. Она оставила письмо, написанное в последние минуты жизни…»
Сурен Газарян
* * *
Однажды весной 1940 года к нам зашёл Саша, папин младший брат. За ним во двор вбежала собака — шоколадный доберман-пинчер с подпалинами на лапах и ушах и с купированным хвостом. Удивлению нашему не было конца, когда мы узнали его историю: Саша вышел из трамвая, и сразу же к нему бросилась собака, стала ластиться, лизать его башмаки. Мой дядя решил, что здесь, на остановке, находится и его хозяин, стал расспрашивать людей, но никто не признал собаку своей. Тогда Саша пошёл дальше — собака не отставала от него. Так они и добрались до нашего дома. На семейном совете решили оставить пса: не выгонять же беднягу на улицу. Папа осмотрел гостя, нашёл у него в ушах каких-то паразитов и, к моему удивлению, очень ловко избавил его от них. Потом мы попробовали угадать кличку собаки. Собрался весь дом, соседи наперебой выкрикивали известные им имена, но пёс никак не реагировал. Я протянула руку и произнесла, почему-то с пафосом:
— Дай, Джек, на счастье лапу мне!
Собака подняла лапу и положила мне на ладонь. Так Джек остался жить у нас. Он был тихий, спокойный, даже на дворовых кошек не рычал, любил иногда подталкивать лапой мою черепаху, словно хотел ускорить её меланхоличное движение по двору. Но когда появлялся Саша, Джека было не узнать: он прыгал, лизал ему лицо, издавал восторженные звуки, похожие скорее на пение, чем на лай, словом, признавал в нём хозяина. После ухода Саши он некоторое время грустил: ложился на балконе, клал голову на лапы и грустно смотрел на ворота, что закрылись за любимым человеком.
В тот день, когда Саша ушёл на фронт, Джек загадочным образом исчез. Это было невероятно, потому что наш двор окружала высокая стена, а ворота никогда не оставались открытыми. Мы искали его по всей улице, заглядывали буквально в каждый двор, расспрашивали соседей. Ничего! Несколько дней не закрывали ворота даже на ночь, подперев их кирпичом. Джек не вернулся…
Война принесла много горя, хотя наш город и был вдали от фронта. Ушли на войну оба папиных брата: Саша рядовым, дядя Левон, кажется, лейтенантом, политруком. До войны он работал секретарём парторганизации, не помню в каком учреждении. Папа часто иронизировал, говоря, что это не профессия, а нечто вроде советского священника.
