В нашем старинном двухэтажном доме с широкими деревянными балконами жили люди разного достатка, разных национальностей и самого разного социального уровня — тем не менее, они не только ладили между собой, но и дружили, вместе радовались, вместе печалились. Как и в каждой семье — а двор был одной большой семьёй, — случались и взаимные обиды, и непонимание, и диаметрально противоположные точки зрения на одни и те же события или поступки других людей, но главным всегда оставались доброжелательность, отсутствие зависти, сплетен, осуждений. Если к кому-то приходили гости с детьми, то обязательно младшие вливались в нашу дворовую компанию. Мы знали всех детей родственников и друзей друг друга. Особенно запомнились общие радости. Когда выходила замуж соседская девушка, весь дом приглашали на свадьбу, которая, только начавшись в квартире, выплёскивалась во двор со столами, с шашлыками, с утренним хаши и нашествием настоящих кинто с живой рыбой, которую они, по традиции, бросали прямо на стол перед женихом и невестой. Разве можно такое забыть? А когда попал под трамвай мальчик Стёпа, хоронили его всем двором: горевали и плакали все. Это стало для меня если не пониманием, то первым соприкосновением с таким непостижимым явлением, как смерть. Нас, детей, не старались ни оградить от страшной действительности, ни уберечь наши неокрепшие души, нет! Напротив, мы все были на панихиде, на похоронах, потому что сочувствие, сопереживание чужому горю воспитывалось с малолетства. Наши родители понимали, что эти качества не возникают у взрослого человека вдруг, из ничего, а закладываются всем образом жизни, личным примером старших.
Как часто за мою долгую жизнь мне приходилось выслушивать «гуманистические» высказывания взрослых о необходимости оградить своё чадо от негативных явлений. Но скажите: откуда возьмётся у человека понимание чужого горя, если его органы чувств никогда не подвергались испытанию? Тренируя мышцы и суставы, мы напрочь забываем о тренировке эмоциональной сферы, полагая, что только радость и безмятежное существование необходимы нашим детям. Но попробуйте, к примеру, наложить на две-три недели гипсовую повязку на здоровую руку или ногу — произойдёт неизбежное: сняв повязку, человек обязательно ощутит дискомфорт из-за атрофии мышц от бездействия, как называют это врачи. А душа — если её «заковать в гипс», оградить от всех отрицательных эмоций? Она обязательно атрофируется тоже, а нам останется только недоумевать: откуда, почему такая жестокость, такая бессердечность? Ведь ребёнок рос в любви и в радости! Нет, я не утверждаю, что ребёнку нужны переживания, печаль и горе, но не следует процеживать его жизнь через ситечко и рафинировать среду его обитания.
…Опять меня куда-то занесло. Но я мать двоих детей, четырежды бабушка, наконец врач, и я убеждена, что воспитание чувств должно начинаться сызмальства, следуя традиционному морскому правилу, когда флагман дает сигнал кораблям, идущим в его кильватере: «Делай, как я!»
Трагическая гибель Стёпы потрясла нас ещё и чудовищным, роковым совпадением: его отчим, дядя Ясон, сам работал на трамвае, не помню сейчас — кондуктором или вагоновожатым.
Спустя почти полвека, работая над статьёй для газеты, я прочитала книгу А. Петрушевского «Генералиссимус князь Суворов. Памяти Суворова к 100-летию со дня его кончины» и была поражена историей гибели его двадцатисемилетнего сына Аркадия, генерал-адъютанта и генерал-лейтенанта: в 1811 году он утонул при переправе через реку Рымник во время её разлива. Именно у берегов этой реки в 1789 году во время русско-турецкой войны под командованием А. В. Суворова была разбита стотысячная армия турок, за что полководец получил титул графа Рымникского.
Это мистическое совпадение воскресило в моей памяти те горестные дни в доме № 12 по улице Чахрухадзе.
В семье, где погиб Стёпа, был ещё мальчик, чуть постарше, звали его Петя. Так получилось, что его отец, дядя Ясон, овдовев, встретил тётю Нину, тоже вдову с сыном. Они объединились: дядя Ясон с Петей и тётя Нина со Стёпой. Семья была тихая, спокойная, мальчики — застенчивыми, немногословными. Нас не связывала с ними общая дружба лишь по причине большой разницы в возрасте и ещё, я думаю, потому, что они немного стеснялись своего отца и отчима. Дядя Ясон в свободное от работы время играл на «органе» — так называется в Тбилиси шарманка — в различных компаниях и на застольях, куда его приглашали приватно. Эта его дореволюционная профессия в те годы считалась непрестижной и даже наказуемой из-за своей нелегальности, зато была прибавкой к мизерной зарплате и, подозреваю, отдушиной в однообразной жизни трамвайщика. Иногда после ночных пиров он возвращался домой под утро с красно-багровым лицом и, быстро прошмыгнув по двору, поднимался к себе, на второй этаж.
