Он принял меня любезно, даже с улыбкой.
— Ну, Сурен, как жизнь? Садись. Ох и жара! Я представляю, что делается у вас внизу.
Я молчал.
Он перебирал какие-то бумаги, не обращая на меня внимания.
— А ты знаешь, сегодня я встретил твою Любу на улице, — сказал Айвазов. — Она шла со Спартаком, не хотела даже поздороваться со мной, но я её остановил, спросил, как она живёт, как дети, как мать. Люба очень неохотно говорила со мной, не понимаю почему.
Я молчал.
— Я сказал Любе, что если ей что-нибудь понадобится, может без стеснения обращаться ко мне, но Люба сказала, что она ни в чём не нуждается, и даже посоветовала мне не компрометировать себя общением с врагом народа. Прямо так и сказала.
Чтобы прекратить эти терзания, я спросил:
— Кто будет вести мое дело?
— Твое дело поручено мне. Мы же с тобой старые знакомые и, думаю, договоримся. Давай приступим к делу. Так вот, я сейчас должен уйти. Вот тебе бумага, ручка и чернила. Сам напиши свои показания. Только имей в виду: твои показания должны быть начаты с ответов на эти три вопроса.
Айвазов протянул мне клочок бумаги, на котором были написаны следующие вопросы: 1. Кто завербовал вас в контрреволюционный заговор в НКВД Грузии? 2. Какую вредительскую работу вы проводили как член контрреволюционного заговора? 3. Кого в свою очередь вы сами завербовали в контрреволюционный заговор?
Я заявил, что в одну минуту напишу показания, так как никто меня не вербовал, никакой вредительской работы я не вёл и никого ни в какую контрреволюционную организацию не вербовал.
— Ты всё это брось, Сурен, я тебе помогу ответить на эти вопросы. Во-первых, тебя завербовал Тите Лордкипанидзе. Во-вторых, ты с вредительской целью проваливал дела и добивался освобождения арестованных вредителей и шпионов. Может, ты забыл, кого завербовал, но мы этими данными располагаем. Я даже могу дать тебе список лиц, завербованных тобой. Вот тебе бумага и всё что нужно, пиши показания, а я пошёл».
Сурен Газарян
* * *
Прогулка по Ботаническому саду утомила нас, и папа нанял фаэтон. Ах, какое это удовольствие: кататься по городу в фаэтоне! Извозчик-ассириец, такой важный-важный, — и не поймёшь, то ли оттого что толстый, то ли от сильно присборенной, как у цыганок и курдянок, одежды, — сидит почти неподвижно, что-то негромко говоря лошадкам, а они мотают головами. Тогда он сердится на них, кричит «хэй!» — и лошади резво трогаются. Мы едем обедать в ресторан гостиницы «Палас». Это в центре города, в здании, где когда-то располагалась духовная семинария. Там учился Сталин, но пока на фасаде мемориальной доски нет. Зато стоит высокий, колоритный, с большой окладистой бородой швейцар — или портье? — и, приветливо улыбаясь, распахивает дверь со словами: «Антрэ, батоно[5]!» Папа входит первый и даёт бородачу какую-то денежку. Тот берёт её и говорит: «Мерси, батоно!»
Нельзя сказать, что мы часто здесь обедаем, но иногда папа балует нас. На первом этаже, слева, длинными, до полу, занавесями отгорожены небольшие кабины, одной стороной выходящие в крохотный зелёный садик. Здесь всё очень вкусно, а огурцы, нарезанные на тарелке, покрытой, как ковриком, огуречными же шкурками, пахнут так аппетитно и оглушительно, как нигде никогда больше не пахли…
Я помню, как в 1936 году, когда состоялись первые выборы в Верховный Совет СССР, мы решили всей семьёй прийти на избирательный пункт раньше всех и проголосовать первыми. Зачем это нужно было — до сих пор не могу понять. Видимо, просто порыв наивного патриотизма. Впрочем до нас уже ожидали открытия избирательного участка трое таких же энтузиастов, так что мы оказались четвёртыми. В тот день мы тоже пришли в «Палас», с нами были дядя Валико и его молодая, очень красивая жена Этери. Когда в соседней кабине раздалась песня, Валико неожиданно встал из-за стола и пошёл к ним. Песня на мгновение смолкла, но тут же с новой силой возобновилась. Первый голос — это был Валико — звучал характерно для гурийского голосоведения, так называемого криманчули, на грани крика и пения. Много лет спустя, занимаясь в музыкальном училище, я узнала, что достигается этот эффект путём «пересмыкания» голосовых связок.
