Фантомные боли памяти (Тифлис-Тбилиси) - страница 14

Шрифт

Интервал

Григол Чахрухадзе почти неизвестен русскому читателю. Уже живя в Москве, я прочла сборник его од «Тамариани», впервые переведённых на русский язык литературоведом Шалвой Нуцубидзе и изданных в самый тяжёлый год войны, 1942-й, издательством Тбилисского университета. Чахрухадзе — старший современник Руставели. В своих стихах он воспел царицу Тамару[7], её блистательное правление. Вокруг судьбы и творчества этого средневекового одописца скрещивались копья историков, философов, литературоведов. Академик Н. Я. Марр высказывал даже такую версию: Руставели и Чахрухадзе — одно и то же лицо, на самом деле Чахрухадзе — это фамилия поэта, а Руставели означает место его рождения, то есть руставский, из Рустави.

Не знаю, до чего доспорились учёные, но я лет десять-двенадцать назад с огромным интересом прочитала некоторые работы на эту тему. Мне показалось любопытным, что в поэме Руставели «Витязь в тигровой шкуре» есть заимствования из «Тамариани» Чахрухадзе, — точно так же, как в «Задонщине» Софония Рязанца можно найти множество прямых цитат из «Слова о полку Игореве». Впрочем я, кажется, вторглась не в свою область…

Память ведёт меня по небольшой старинной улице, и ностальгия по ней не отпускает меня вот уже сколько десятилетий. Моя улица и её жители — это воплощение всего, что мне нравится в Тбилиси и тбилисцах: артистичность, яркость, темперамент, талант, ирония, верность традициям, ораторская приподнятость речи, некоторая бесшабашность, «кинтоизм», как определяет это поэт Иосиф Гришашвили в своей блистательной книге «Литературная богема старого Тбилиси». Я не знаю более преданных друзей, чем тбилисцы, широких, щедрых, бескорыстных. Наверное, я опять пристрастна и необъективна, но я люблю этот город и его жителей, независимо от их национальности и социального положения. А разве в любви можно быть объективным? Тбилиси — моя родина, что бы там ни говорили и писали умники-философы, пытаясь вывести формулу, определяющую право человека называть своей родиной то или иное место на земном шаре. Чувство родины не обязательно связано с местом рождения, оно как любовь: либо есть, либо нет, и никто не вправе решать за меня, где моя родина, — это территория моих чувств.

* * *

«Я ещё не закончил писать, как вошёл Айвазов.

— Ну что, пишешь? А ну, посмотрим.

Он взял исписанные листы и стал читать. Прочитав несколько строк, он вырвал у меня листок с недописанной фразой и сказал:

— Кому нужна эта ерундистика? Я же сказал, как надо писать показания.

— Других показаний у меня не будет, — твёрдо сказал я.

— Тогда у меня будет другой разговор, и пеняй на себя.

— Пытки не заставят меня оговорить себя и других.

— Это мы ещё посмотрим.

Он позвонил в комендатуру и вызвал выводящего.

Через день или два меня снова вызвали. Айвазов, как ни в чём не бывало, был со мной любезен. Улыбался и заводил разговор на посторонние темы. Жаловался, что устаёт, как собака, и совершенно не знает личной жизни. Не прошло и пяти минут, как в кабинет Айвазова вошли Савицкий, Кримян и Давлианидзе.

— Вот тебе, Газарян, сразу три очные ставки, — сказал Айвазов.

Я ожидал, что Айвазов поставит вопросы мне и им, зафиксирует наши ответы в протоколе очной ставки. Ничего подобного не было. Вошедшие сразу напали на меня. Обвиняли в измене, в обмане партии и товарищей, в том, что я злоупотреблял оказанным мне доверием, что состоял в контрреволюционном заговоре… Каждая фраза сопровождалась площадной бранью, матерщиной, размахиванием кулаками перед носом. Пошумели, поругали, попоказывали кулаки, не дав сказать мне ни слова, и ушли.

— Ну, что скажешь? И теперь будешь упорствовать?

— Ничего себе, хороша очная ставка. Я до сих пор имел другое представление об очных ставках, — возразил я.

— Ваши либеральные времена прошли, ты забудь о них, теперь у нас нет ни времени, ни желания цацкаться с врагами народа, мы теперь действуем иначе.

— Я не враг народа, я честный человек. Всё, что происходит сейчас, я считаю вопиющей несправедливостью и преступлением перед партией и народом. Но всё это временно, правда не может долго находиться под спудом.