На кухню Юнга забежала уже в параде — в белом джемпере с осьминогами, из-под джемпера чуть виднелись штанишки из блестящей материи, издающей при ходьбе словно легкий свист.
— Я быстренько, — говорила она между глотками, сидя на столе и покачивая ногой, — раз-два. За нами Пека залетит, знаешь, Пека из Академгородка? Как раз на Встречу успеем. Он на вертолете четыреста выжимает!
Оставшись один, Дед с большой бережностью надел гимнастерку, пристегнул медали и натянул сапоги. Гимнастерке лет было без счету, однако на новую Дед не соглашался, справедливо полагая, что такой не сошьют, да и не из чего было шить, не продавали теперь такой материи. Гимнастерка с вечера была выглажена Юнгой, и сапоги начищены ею, а пуговицы на гимнастерке Дед надраил сам с помощью зубного порошка «Ванда». Гимнастерку он надевал в исключительных, торжественных случаях — например, на пионерские сборы. Пионеры встречали его у подножья сияющих белых лестниц, окружив, с почетом, медленно вели в залы, полные свиристенья и щебетанья: и Дед гордился, молодел, оправлял складки под ремнем и вскидывал голову. Говорить он особенно не умел, выступление его, по Дедовой просьбе, написал один журналист, и Дед выучил его наизусть, но от волнения все-таки сбивался и кашлял, да и уставать стал от долгого разговора. Однако сборы эти очень любил, вспоминал потом костры из шелковых лент с вентилятором или еще что-нибудь такое, а красные галстуки, что повязывали ему как почетному пионеру, хранил вместе с военными медалями.
Однажды, выступая, он сказал: «Было это в августе сорок второго года» — и пухлый сероглазый мальчик в очках, с нарукавной повязкой, на которой значилось «летописец», уточнил вежливо, подняв карандашик: «Простите, в тысяча ДЕВЯТЬСОТ сорок втором году?» Услышав об этом случае, Юнга так и покатилась от хохота, но Дед загрустил и, вспоминая, каждый раз расстраивался.
Вот и сейчас, вспомнив мальчика-летописца, Дед внезапно решил, что полетит один. Бог с ним, с этим голенастым Пекой из Академгородка, бог с ним и с его вертолетом, пусть летят вдвоем с Юнгой — что за радость им возить на заднем сиденье древнего Деда?
Поэтому, разыскав телефонную книгу, он позвонил в диспетчерскую. И попросил прислать такси.
Девушка-диспетчер сначала долго возмущалась: может быть, товарищ думает, что у нее вертолетный завод, говорила она. Все рейсы на Москву заказаны неделю назад! Но потом вдруг подобрела, сказала, что ничего не обещает, но постарается, да, постарается, и, может быть, скоро, и стала спрашивать адрес и есть ли на крыше посадочная площадка.
Торопясь, Дед написал Юнге несколько слов, а потом, неожиданно для себя, достал старый альбом и вынул из первой страницы пожелтевшую, туманную фотографию Володи: они оба были сняты на ней, под машинку стриженные, в пилотках, оба на одно лицо, не отличишь, — и спрятал в подшитый изнутри карман гимнастерки.
Такси прибыло вскоре — серый вертолетик с клетчатым пояском по фюзеляжу. Таксист был голенастый и длинношеий, как Пека.
— Не затолкают вас, дедушка, в Москве? — спросил он, подсаживая Деда в кабину.
— Я сам кого хочешь затолкаю! — тенорком крикнул Дед.
Он радовался, что успел улететь до возвращения Юнги, однако, гордясь самостоятельностью, испытывал вместе с тем некоторую робость, так как давно уже не только в Москву, но и на местный стадион не летал в одиночестве.
Небо было праздничным. В несколько этажей летели в сторону Москвы самолеты. В самой выси — серебряные лайнеры, словно молнии-громы, опережающие раскаты собственных моторов; пониже — междугородные рейсовые дирижабли; еще ниже — разноцветные легковушки разных марок, персональные и государственные; над самыми деревьями, растянувшись цепочкой, двигались туристские монолеты, водители их, спортивные молодые люди в мотоциклетных шлемах, вылетели, видно, ни свет ни заря, чтобы поспеть на Встречу.
Такси попалось старенькое, спотыкаясь о порывы ветра, оно громыхало, как железная бочка, через щели тянуло свежестью, попахивало бензином. Впрочем, Деду и это нравилось. Он вообще любил такси.
Лететь предстояло часа четыре.
