— Во-первых, у нас есть исторический консультант, — возразил запальчиво режиссер. — Во-вторых, насколько мне известно, существует единственный источник сведений о том времени — летопись. Ею пользовались все поколения историков. В нашем фильме события развертываются так, как они описаны в летописи. Хотя у нас и художественное произведение, мы не сочли себя вправе украшать историю. Но, может быть, вы ученый и нашли какие-то новые документы? Тогда…
— Я бухгалтер, — сказал Кузнецов, — и документов никаких не находил. Но дело, повторяю, не в том. Летописец ошибся. Пробравшихся с тыла он принял за передовых бойцов, взобравшихся на стены. Ведь он вместе с остатками защитников заперся в соборе на площади и в течение нескольких дней был лишен возможности следить за ходом событий. Когда церковь, наконец, взяли, скрывшиеся в ней были убиты. Но несколько человек спаслись; сперва спрятались, а потом ушли через тот подземный ход, уже никем не охраняемый. Летопись они захватили с собой, но, будучи, разумеется, неграмотными, не знали, что в ней содержится. А на новом месте запись началась с прерванного, и, таким образом, правда истории осталась навсегда утерянной.
— Для нас это в общем-то не имеет никакого значения. — Улицкий вздохнул устало. — Но откуда вы об этом знаете?
— По личным воспоминаниям, — ответил Кузнецов. — Я там присутствовал.
Режиссер сделал шаг назад и поглядел на своего гостя внимательней. Разговор, утомительный и никчемный, становился к тому же опасным.
Улицкий считал, что работает для народа; этим определялось его творчество. Он думал об этом, не только создавая свои фильмы, но и отвечая на письма, которых приходило множество. Попадались изредка среди них и написанные рукой душевнобольного. Один такой пришел теперь сам. Ну что ж, слава имеет свою оборотную сторону.
— Вы приходите завтра на съемки, — сказал он как можно мягче. — Мы постараемся выполнить ваш совет.
Он был один в этой просторной прихожей, слева висело зеркало, справа — вешалка и ничего не попадалось под руку. А перед ним, возможно, стоял маньяк, одержимый навязчивой идеей.
— Вы не верите мне? — Кузнецов взялся за верхнюю пуговицу пальто, как бы собираясь остаться и доказывать. — Я сам себе не верил. Но ведь это возможно — такое состояние памяти, когда человек вспоминает события, случившиеся с его далекими предками. Я расскажу вам, откуда у меня взялось…
— Приходите завтра на съемку, — повторил Улицкий.
— Как же так, — пуговица скользила в руке Кузнецова, — вы режиссер, вы создаете в своем воображении миры — и не хотите меня выслушать. Хотя бы из профессионального любопытства.
Они молча глядели друг на друга, потом Кузнецов дернул за спущенные уши шапку, повернулся и вышел. Дверь захлопнулась.
Кузнецов шел домой не спеша. Народу мало, улица темна, и окна темны. Только в розовых и лиловых магазинных витринах отдыхают от дневной суматохи манекены. Прохожие попадались ему все реже и реже. Он спорил беззвучно с оставленным режиссером- тот все никак не мог поверить ему и требовал доказательств.
— Да, — повторял Кузнецов, — я был там и могу это доказать всякому…
В последнее время Кузнецов чувствовал себя плохо. Часто болела голова; что-то сдавливало затылок; ощущение опрокидывающегося мира надвигалось на него иной раз среди уличного шума и грома. Он прислонялся к стенке или садился на скамью, ждал, пока все встанет на свое место.
“Стар”, — говорил он себе, вслушиваясь в биение собственного сердца, глядя, как кристаллизуются детали расплывшейся было, как бы задернутой серой пеленой улицы. Симптомы боли тревожны, но удивляться не приходилось: возраст, возраст. Смущало другое. В сознании его как раз после сильных болей стали возникать образы, никакого отношения к его биографии не имеющие.
Стены старинной крепости. Холодное осеннее утро; встает негреющее солнце; от реки идет пар.
По крепостным валам ходят люди; стиснув зубы, вглядываются напряженно в тот берег реки. А там черным-черно or вражеских воинов. Пешие, на лошадях, а в лицах — ни жалости, ни ненависти, только холодное, жестокое равнодушие. Что это — воображение, память? Если воображение — откуда такие подробности? Откуда эти краски — багровое солнце, туман над стальной рекой, белые стены, рыжие лисьи волооки на шапках вражеских воинов, их глаза и многое такое, чего никак ни вообразить себе, ни представить нельзя, а надо знать твердо. Тогда память?
