Продолжая анализ, надо вернуться от психологии взрослых к детской психологии.
Детская психология, как указано выше, в связи с законами атавистического переживания представляет свой собственный своеобразный анимизм.
Девочка, играя со своими куклами, сочиняет эпизод за эпизодом, драматизирует их и тотчас же воплощает в действительность. И в сущности она не отличается ничем от шамана, который исполняет вышеописанное лечебное заклинание с травками — небесными старушками.
Детские куклы вообще представляют наследие седого анимизма, и шаман тоже постоянно оперирует над куклами, при их помощи колдует и на них гадает.
Мальчик, изображающий локомотив, охотника с ружьем, разбойника или свирепого льва, перевоплощается в каждый из этих образов полнее и чудеснее, чем лучшие актеры. И в виде особого преимущества над всеми актерами, маленький актер является также и автором. Он сам создает свои картины и сам же разыгрывает их, он является всемогущим творцом своего маленького цирка. Вместе с тем автор, актер и герой, в этом тройном соединении, никогда не теряет сознания различия между жизнью и игрой. Мальчик-локомотив, отлично знает, что локомотив это «по нарочному», а вот мальчик это «по всамоделишному».
С другой стороны в соответствии с законом детского атавизма, детский анимизм заключает в себе улучшенное издание мира, более приятную и удобоваримую пищу, специально приспособленную к восприятию детей.
Маленький охотник за львами в домашнем саду не знает неудач, воин всегда побеждает, стрелок постоянно попадает в цель. Обратная, черная сторона жизни исключена из детского театра и для детей не существует.
В восприятии внешних предметов детская психология совершенно совпадает с психологией первобытных людей. Так, в одном из рассказов Пьера Милля является маленький мальчик, по прозвищу «Камешек». Дело в том, что когда этот мальчик, бывало, упадет на панели и больно ушибется о камни, ему говорили в утешение, что камням на панели тоже очень больно от его падения. И вот как угроза против всех этих камней, он принял прозвище Камешек, а вернее КАМЕШЕК, написанный заглавными буквами, единый, неповторяемый, грозный и всемогущий. Этот мальчик в своем восприятий внешнего мира является таким же совершенно убежденным анимистом, как любой папуас, австралиец или эскимос.
Если, наконец, перейти от анализа суб'ективных восприятий к рассмотрению объективных проявлений духовной культуры, мы опять-таки находим повсюду те же элементы относительности пространства и времени.
На первобытных рисунках, гравюрах и скульптурах вплоть до народов высокой культуры размеры предметов изменяются соответственно их важности, силе и власти. На египетских и ассирийских барельефах и стенных картинах, царь обыкновенно изображается значительно больше, чем другие фигуры. В особенности он превосходит побежденных врагов, связанных пленников и т. д. Так же точно и на мексиканских рисунках, изображающих бой, воин побеждающий гораздо крупнее воина побежденного. С другой стороны при встрече с богом тот же самый царь внезапно умаляется и становится из великана карликом. Я видел в Закавказье, в старинных армянских и грузинских церквах 10–15 веков, любопытные изображения в этом роде. Строитель церкви, большей частью князь, по имени такой-то, подносит божеству, престольному святому, эту самую церковь, как подарок, на блюде. Этот громоздкий подарок неизменно изображается, как детская игрушка пред лицом божества.
Такие же примеры можно найти на рисунках коряков, чукоч, эскимосов, например на тех, которые помещены в книге.
На детских рисунках человек, как главный центр внимания, изображается обыкновенно выше домов и деревьев, — «повыше лесу стоячего, чуть пониже облака ходячего», как сказано в былине таким же преувеличенным языком.
Язык жестов, в своем старании рельефно подчеркнуть размеры описываемых предметов, неизменно преувеличивает до крайности или преуменьшает их. Возьмем несколько примеров: «Толстый» указывается жестом широким и круглым — толстый, как бочка. «Маленький» — крошечный, как ноготь, с отмериванием на собственном ногте. «
