Из окна мы увидели, что посреди мостовой, вымощенной булыжником, стояла толпа, окруженная немцами и полицаями. Туда и гнали людей из квартир. Когда согнали несчастных, их стали избивать, поставили на колени, а потом принудили их ползти по камням к стоявшим на обочине автомашинам. Тех, кто не мог идти, расстреливали на месте. Когда погрузили людей в машины, туда же бросили убитых. Больше мы папу не видели. Так погиб мой отец.
В гетто ели все, что можно было для этого приспособить. Пока было тепло, питались крапивой, варили из нее суп. Много росло такой травы вокруг еврейского кладбища, чтобы собрать ее там, надо было пройти по улице Республиканской. Однажды я пошла рвать крапиву. Впереди меня шла женщина, ведя за руку девочку двух-трех лет. Навстречу шел эсэсовец. Поравнявшись с женщиной, он вырвал из ее рук ребенка, бросил девочку на трамвайную линию и наступил ей сапогом на горло. Девочка даже не успела заплакать, только ножки задергались. Несчастная мать страшно завыла и рвала на себе волосы. От увиденного я не могла тронуться с места, а потом бросилась домой, заткнув уши, чтобы не слышать этот ужасный вой.
В сентябре гитлеровцы приступили к массовому уничтожению евреев в деревнях, местечках и небольших городах. Так 5 сентября, как и все евреи, погибла в Смолевичах моя старшая сестра Оля с детьми. Об этом мы узнали от супружеской пары, которой случайно удалось спастись и прибежать в гетто. Все евреи, проживавшие в небольших населенных пунктах, которым не удалось перебежать в гетто, к ноябрю были уничтожены.
Нас убивали не только физически, но и голодом. Иногда русские вешали мешочки с хлебом на колючую проволоку, ограждавшую гетто. Но те, кто пытался взять этот хлеб, зачастую оставался висеть на этой проволоке, будучи расстрелянными.
В гетто не осталось ни одной собаки, ни одной кошки — их съели.
Каждое утро в гетто мужчин и женщин выстраивали в колонны и гнали на тяжелые работы — погрузку и разгрузку железнодорожных вагонов, уборку городских улиц, чистку туалетов и другие работы. Эти люди получали в день один черпак какой-то баланды и 200 грамм хлеба, который пекли из каких-то отходов.
Однажды ночью в середине сентября в окно соседнего дома, где жила жена моего брата Рая со своими родителями, кто-то тихо постучал, потом еще раз и тоже тихо. Тогда поняли, что это не изверги. Боря открыл окно, замахал руками, зазывая кого-то. В окно пролез один, потом второй человек. Как только они очутились в комнате, мама всплеснула руками, а Ида тихо вскрикнула. Оказалось, что это был мой брат Яша и с ним парень по имени Юзик, проживавший до войны по соседству и призванный в армию вместе с Яшей. Мы были и рады, и огорчены. Рады, что Яша жив, но расстроены, что он оказался в гетто.
Яша рассказал, что воинская часть, в которой они служили, попала в окружение. Им в числе немногих удалось вырваться. Они двигались на восток по лесам и деревням, но дальше пути не было. Зная хорошо Минск, они пролезли через развалины. При себе они имели наганы с патронами, а в лесу недалеко от Минска закопали ручной пулемет.
Вначале оба они, не имея еврейской внешности, выходили на работы, блуждали по ближайшим деревням, избегая, конечно, встреч с немцами, приносили кое-какие продукты. Но цель у них была одна — найти связь с подпольем, в существовании которого они не сомневались. Однако поиски не увенчались успехом, и они задумали уйти в лес, чтобы встретить таких же, как они, «окруженцев».
Еще в октябре по гетто поползли слухи, что нацисты собираются к 7 ноября преподнести евреям какой-то «сюрприз». С начала ноября стало очень тревожно. Рано утром 5 ноября Яша, Боря, Юзик и случайно встреченная ими соученица Фаня ушли через развалины из гетто.
В соседнем с нашим дворе, где жила жена брата Сени Рая со своими родителями, был большой чердак и 6 ноября, когда стало особенно тревожно, семья решила перебраться на ночь на этот чердак. Рая пришла к нам и позвала с собой на чердак. Он сказала, что женщин с детьми и стариков трогать не будут. Ида сказала нам, чтобы мы послушали Раю, а она останется с ребенком и стариками, которые жили в нашей квартире. Там же остался Бродский. Кто знал, что мы видим всех их в последний раз.
