Современные пролетарии, по-прежнему непременно желающие объединиться со всем пролетарским миром, хотят произвести это объединение, видимо, не через парадные входы, которые с помощью современной автоматики вдруг оказались поголовно запертыми. Вероятнее всего они намерены соединяться трансцендентально, хотя, с другой стороны, за метафизику у нас по головке не гладят. Так где же? Ага, я понимаю, надо подождать лет 10–15, пока государство за ударный труд не выделит это самое уединённое место. А есть ли гарантия, что выделит, и не через 10–15, а через 20–25? Как будто бы есть. Ну что же, это недолго в общем. Один, два лагерных срока. А до исполнения мечты можно ведь и помастурбировать. Это теперь уже и не порок, как считалось раньше, а в какой-то мере даже релаксация. В молодёжных газетах так и пишут — мастурбируйте, фантазируйте при этом и не будет никаких проблем.
Я никогда не предчувствовал счастья, но безошибочно чуял серный дым «княжеской» выходки. Счастье без оглядки, беспамятное, так редко, а князь мира сего за каждым углом, в каждой квартире, во мне самом, поэтому наверно угадывать его не тяжкий труд. Я не предчувствую счастливой коды в конце моей жизненной сюиты. Я органически чувствую боль грядущих страданий, черноту и пустоту в том месте мозга, где раньше возникал то зеленоватый и голубой, то багряный и золотистый цвет мира, пирамиды унылой злости, которые по чайной ложке я должен перетаскать в другой конец вселенной. Но ведь где-то есть счастье. Искорки, его осколки мы поднимаем в вонючей грязи городов и несём в свои соты, как трудолюбивые пчёлы носят нектар в ульи. Иногда мы успеваем съесть капельку нектара, но чаще с грохотом крыша улья отверзается и гигантская лапа кого-то без глаз и лица похищает разом из миллионов сот миллионы сладких капелек.
Возможно, моё априорное неприятие личного счастья из-за того, что я — человек несемейственный. Само слово семья в моём мозгу возникает как жирное пятно чего-то малоаппетитного и малопонятного. И удивительно, семья, развенчанная мыслителями всех времён и народов в пух и прах, целиком и окончательно, превращаемая людьми то в коннозаводческое предприятие, то в кладбище порывов и надежд, то в место вечного заключения, несмотря на всё это, семья живёт и, видимо, будет жить, пока на земле будут существовать хотя бы один мужчина и одна женщина.
А я предпочёл бы жизнь одинокую и вольную любым другим, пусть и распрекрасным отношениям с женщинами, даже если бы над ними не тяготел рок материнства и гнездования. Женщина… Она различима не в толпе сотоварок, а в одиночестве. В количестве же больше одной — это в лучшем случае птичий базар, а в худшем итальянский публичный дом.
Женщин лучше всего наблюдать в универсамах в момент вывоза тележки с мясом. Вырванные друг у друга волосы отрастают у них удивительно быстро, а пинки и ругательства вообще не в счёт. Ещё замечательно раскрывается их психология в котлетных и сосисочных, когда глаза их пустеют, мыслью погружаясь в желудок, а также, я уверен, заведениях, необходимых уже по завершении процесса переваривания сосисок. (Ни одна женщина при любом ассортименте блюд не пройдёт мимо сосиски.) Но т. к. в противоположные заведения мужчин у нас, к счастью, не пускают, а подсматривать что-то не хочется, то обойдём эту важную сторону жизни в войлочных тапочках. Вот тут-то, кстати, и становится ясной условность жанра прозы, если она боится обвинения в порнографии или патологии. В жизни так не бывает. Ничто в жизни мы не обходим абсолютным замалчиванием, а всегда только на какое-то время.
А в общем, как приговаривал один мой женатый знакомец: каждая женщина хочет чего-то гораздо большего, чем свобода, но единственное дело, которое они могут делать хорошо — это то, что делается в постели. Можно, конечно, помимо кровати обязать их заниматься стирками, уборками, обедами, печатаньем на машинке и даже фотографией, но ведь им за эти имитации дел потом ребёнка подавай. Без детей они себя людьми не чувствуют. А как разрожаются, то если раньше были терпимо грубы, плотоядны, объедались селёдкой не чаще одного раза в неделю, умеренно упрямы, скандальны, сварливы, то после…
