— Сильно сказано, — кивнул Антон. — Хотя и не слишком понятно.
— Это придет позже, — сказал музыкант.
В воздухе повисла недоигранная нота, она трепетала, медленно опускаясь на гравий парка, в то время как музыкант уже укладывал скрипку в футляр.
— Папа всегда говорил… — продолжал музыкант. — Эммануил, говорил он, мир — это вещь в себе, он просто не существует помимо наших понятий о нем.
— Идеализм, — уточнил Антон.
— Но тогда я его не понимал, — вздохнул музыкант, которого звали Эммануилом. — Очень жаль, но дети никогда не понимают родителей. А потом оказывается, что родители ничего не хотели, кроме добра.
— А вот это уже звучит двусмысленно, — усмехнулся Кторов.
— А все русский язык, — музыкант уложил в футляр шелковую подушечку. — Двусмысленность языка делает мир безумным, в то время как следует стремиться к его упорядочению. Хотя бы в речах. Счастливо вам, господин Кторов.
— Кстати, откуда вы меня знаете? — спросил Антон.
Музыкант грустно улыбнулся.
— Вы не поверите, — произнес он. — Но у вас это написано на лбу.
Конечно, это видно не всем, а только тем, кто пытается понять суть явлений.
Некоторое время Антон Кторов бездумно смотрел ему вслед.
Странное дело, но музыкант не удалялся, вернее — по мере того как расстояние между ним и скамейкой росло, музыкант словно таял в воздухе. Вот он стал похож на легкое колебание листвы на ближайшем кусте, а еще через мгновение — на сполох южного ветерка, вздумавшего потревожить сонный покой вечерних сумерек, и наконец, исчез совсем.
— Впечатляет? — бархатно поинтересовался за его спиной Баюн Полосатович. — Меня тоже. Сколько смотрю, а привыкнуть никак не могу.
— А чего он каждый вечер здесь играет? — не оборачиваясь, поинтересовался Кторов.
— Птицу Сирин приманивает. Говорят, если ее к себе расположить, она тебе про грядущее истины откроет.
— А с чего он взял, что птица здесь объявится?
— Откуда я знаю, — недовольно сказал кот. — Чего ты меня спрашиваешь? Сам должен понимать — немец! Если он что-то для себя решил, никогда не отступится.
Уже привычно он расположился рядом с Антоном, сунулся влажным носом в ладонь, улегся удобнее, открывая роскошное пузо, довольно заурчал.
— И как тебе окрестности Лукоморска?
— Ты же, негодяй, нарочно меня с ЧОНом отправил, — сердито сказал Антон, демонстративно убирая руку. — Догадался ведь, что только я с ним сладить могу, у других-то пули — свинец и медь, серебряные только у меня были.
Кот сладко зевнул.
— Делов-то, — сказал он. — Подумаешь, на смерть его отправили!
Ты чеши, не отвлекайся. Помню, ротмистр Грызлов… — и замолчал, словно понял, что сморозил что-то бестактное.
— Так ты, значит, и нашим, и вашим, — Кторов убрал руку. — Белые были, ты им про красных все выкладывал, теперь других дружков стараешься завести, а?
— А ты поживи здесь, — огрызнулся кот. — Это с виду все пристойно, а глянешь внимательнее — нежить на нежити, неумытик незнатью погоняет. Ты чеши, чеши, а то ведь я и рассказывать ничего не буду. Рыбку с валерьянкой принес?
— Принес, — с достоинством сказал Кторов.
— Это славно, — обрадовался кот. — Значит, попируем!
— Кто погуляет, а кто и облизнется, — Антон легонько щелкнул кота по носу. — Ишь, устроился, и рыбку хочешь съесть…
— В музей загляни, — посоветовал кот. — Папка белая, второй стеллаж от входа в третьей комнате, на третьей полке снизу. Там про твое дело интересные документики собраны. И не надо намеков, не надо! Никто меня не кастрировал, у меня подружки, почитай, в любой хате! Да! В любой хате!
Последние слова он произнес с особым жаром, потом заглянул в лицо Кторова круглыми глазами с огромными зрачками:
— Где там у тебя валерьяночка?
Глава одиннадцатая
Слух по городу все-таки прошел.
На Антона, идущего по улице в гимнастерке без погон, туго затянутой ремнем, в галифе и хромовых сапогах, горожане смотрели с восхищением и страхом. С одной стороны, как не восхищаться, если он их от Черного сотника избавил? А с другой стороны, тот, кто с серебром дружбу водит, человек опасный — трудно понять, чего от него ждать. Такой и с носаком знаться может, и ночную укуску за свою почитать.
