) Столовая была общая. Кормились тогда в Кремле из рук вон плохо. Взамен мяса давали солонину. Мука и крупа были с песком. Только красной кетовой икры было в изобилии вследствие прекращения экспорта. Этой неизменной икрой не в моей только памяти окрашены первые годы революции… Музыкальные часы на Спасской башне перестроили. Теперь старые колокола вместо “Боже, царя храни” медлительно и раздумчиво вызванивали каждые четверть часа “Интернационал”… Подъезд для автомобилей шел под Спасской башней, через сводчатый туннель. Над туннелем старинная икона с разбитым стеклом. Перед иконой – давно потухшая лампада… В моей комнате стояла мебель из карельской березы. Над камином – часы с Амуром и Психеей… Для работы это было неудобно. Запах досужего барства исходил из каждого кресла».
В 1924-м ни Лев Седов, ни Яна Козловская в Кавалерском корпусе постоянно уже не жили. По молодому делу это было и неудобно, и обременительно: и друзей не позовешь, и заполночь не заявишься. Однако, судя по письму Яны Есенину от 31 декабря 1924 года, они корреспонденцию получали по месту прописки, то есть по кремлевскому адресу (поздравляя Есенина с Новым годом, Яна предупреждает: если вздумает чикнуть пару строк, пусть пишет по адресу: Кремль, Кавалерский корпус, 1-й этаж). Словом, Лев Седов и Яна Козловская, задушевная подруга Галины, дочь видного политического деятеля той поры, – не только люди одного элитного круга, но еще и ближайшие соседи. Да и шутливый и не совсем трезвый тон новогоднего поздравления, написанного как бы не от себя, а от всей компании, наводит на еретическую мысль. А что, если новогодняя история, которую упоминает Бениславская в письме к Екатерине Есениной, как-то связана с этим письмом? Допустим, перед Новым годом Яна навестила родителей, отец уже был тяжело болен, наверняка не забыл о сыновней обязанности и ее юный сосед… А что в таком разе могло помешать им после того, как часы на Спасской башне вызвонили последний в старом году «Интернационал», отправиться (компанией) куда-нибудь туда, где не пахнет красной икрой и досужим барством? Например, на Брюсов, к Галочке Бениславской? Тем паче что сегодня она там одна: Катя и Шура в деревне, Есенин в Грузии… Ну, а если Галочка была не одна – а она наверняка одна не была, а свои отношения с Л., завязавшиеся еще летом, в Гурзуфе, скрыла не только от С. А., но и от Яны?
Но прежде чем продолжить сочиненный самой жизнью почти детективный сюжет, дадим слово Эмме Григорьевне Герштейн, чтобы она представила нам предположительного соперника Сергея Есенина:
«Когда мне было 16 лет, я влюбилась в мальчика, которому было 14. По мнению старших школьниц, он был похож на амура (Напомним: и семнадцатилетнего Есенина корректорши Сытинской типографии прозвали херувимчиком, а кто-то из питерцев – “вербным отроком”. –
А. М. ) – пухлые розовые губы и ослепительно ровные зубы, он был косоглаз, но у него был прелестный взгляд, у него был сочный, свежий, уже не ломающийся голос и широкие плечи, а лицо освещалось прекрасным чистым лбом, тонкими выписанными бровями и широким нежным виском, точную копию такого лба можно было видеть на портретах, в то время висевших всюду рядом с портретами Ленина, Маркса и Энгельса, а сейчас не подлежащих у нас в стране упоминанию – нигде, никогда, ни в коем случае. Мой мальчик пошел в мать – русскую женщину, а лоб взял у отца. Надеюсь, что читатель уже догадался, что речь идет о Л. Д. Троцком и его старшем сыне».
Потом, после школы, было несколько встреч. В том числе и в Крыму, в Ялте. Ее мальчик отчаянно веселился в Доме отдыха Совнаркома, в компании золотой молодежи, среди которой выделялась особа явно не молодежного возраста – красивая, ярко и броско зеленоглазая, но истасканная женщина лет под тридцать. Следующая (и последняя) встреча произошла, как пишет Герштейн, в 1926-м, в Колонном зале Дома Союзов:
