Высказывались, конечно, и другие суждения. Неистовые ревнители пролетарских идеологических ценностей истолковали стихи про кабацкую Русь как подкоп под советские устои. Дескать, упадочные стихи Есенина – не что иное, как «ушедшая в кабак контрреволюция». Но почитателям поэта, осаждавшим «Стойло Пегаса», приходившим загодя, чтобы занять хотя бы стоячее, в дверях, место, когда Есенин «всю ночь, до зари, напролет» читал сначала «Хулигана», а потом, по возвращении из Европы-Америки, и остальные стихи кабацкого цикла, до идеологических запретов, спущенных сверху, не было никакого дела.
Мемуаристы, за редкими исключениями, а вслед за ними и биографы поэта утверждают, что прообразом «русского кабака» в цикле «Москва кабацкая» является «Стойло Пегаса». Доля истины в этом есть: поэту (в итоге) действительно не пошел впрок грубо-богемный стиль бытового поведения, ходом вещей сложившейся в «кафейный период» в имажинистском клане. В «Стойле…» «всю ночь напролет» не только читали (с эстрады) стихи, но еще и хорошо-крепко пили-гуляли. Есенину же водку, точнее, спирт подносили безотказно – как процентную добавку к «артельному паю» за делающие сборы выступления. И все-таки это слишком общий, опускающий подробности вывод. Совокупность фактов говорит скорее о том, что в первые два года существования «Стойла» (с осени 1919-го до осени 1921-го) Есенин проводил здесь нетрезвые ночи ничуть не чаще, чем остальные имажинисты. Да и пил он в те годы не запойно, а от случая до другого случая. Уже по одному тому не «назюзюкивался», что пить один на один с самим собой и не любил, и не умел, а Мариенгоф, с которым Сергей Александрович в те поры не расставался, «употреблял» умеренно. Питие без меры, до бесчувствия не соответствовало его амплуа – амплуа русского денди послереволюционного образца. Со стороны дендизм по-советски выглядел слегка комично: «холеный Пьеро с Арбата с точеным застывшим лицом и крепким набрильянтиненным пробором». Но Анатолий Борисович на себя со стороны не смотрел. Другое дело, что уже тогда, в почти трезвое время, у Есенина бывали случаи патологического опьянения. Если неожиданный и не зависящий от количества «принятого» припадок заставал его в дружественной компании, он отключался, засыпал. Но если компания была враждебной или казалось таковой, начинал скандалить, задираться и задирать. Однажды в «Кафе поэтов» в мае 1920-го даже дал пощечину литератору, публично, при всем честном народе, покритиковавшему его стихи, за что был на некоторое штрафное время исключен из Союза поэтов. И все-таки ни в 19-м, ни в 20-м, ни в 21-м ни запойным пьяницей, ни алкоголиком он не был. Вот что пишет в своих литературных мемуарах Вадим Шершеневич, и его свидетельству можно верить, поскольку как раз в эти годы внешняя жизнь Есенина проходила у него на глазах: «До встречи с Дункан я редко видел Есенина нетрезвым. Пожалуй, один раз. В день его рождения или рождения Анатолия у нас было выступление в Политехническом. После выступления мы должны были ехать в квартирку в Богословском переулке около театра бывшего Корша, где жили Толя и Сергей. Есенин закончил выступление раньше и уехал хозяйничать. Когда мы приехали к полуночи, то хозяин, обняв собачью шею, спал на полу. Это был единственный случай, когда я его видел пьяным. Я даже помню один разговор с ним. У меня в это время было большое горе. Трагически погиб человек, которого я долго любил. О смерти я узнал из газет, и еще несколько дней после смерти этой женщины я получал от нее, уже мертвой, письма. Письма из Киева до Москвы шли дольше, чем пуля от дула до виска. Тогда я много пил, и Есенин меня ругал».
Владислав Ходасевич – а он, пусть и со стороны, своими глазами наблюдал, как неохотно пересаживался Сергей Есенин из увитой полевыми цветами полумаскарадной, клюевской работы, телеги в словесный экипаж имажинистов, – писал в «Некрополе»: «Есенина затащили в имажинизм, как затаскивали в кабак. Своим талантом он скрашивал выступления бездарных имажинистов, они питались за счет его имени, как кабацкая голь за счет загулявшего богача». Мариенгоф, разумеется, предлагает к размышлению прямо противоположную версию. Дескать, Есенин примкнул к ним, потому что это было ему удобно. На самом же деле речь надобно вести не об удобстве, а о выгоде. Словесный экипаж имажинизма (под черным мариенгофским вымпелом) потому и не опрокидывался так долго, что общественный договор (противоестественный с точки зрения высокой литературы), объединив имажинистов в «Ассоциацию вольнодумцев», был выгоден всем ее членам. Несмотря на мелкие неудобства каждого в отдельности. Вот что пишет такой серьезный, не склонный к преувеличениям есеневед, как Сергей Владимирович Шумихин:
