Плюйся, ветер, охапками листьев!
Я такой же, как ты, хулиган.
Он весь стихия… озорная, непокорная, безудержная стихия, не только в стихах, а в каждом движении, отражающем движение стиха… Что случилось после его чтения – трудно передать. Все вдруг повскакивали с мест и бросились к эстраде, к нему. Ему не только кричали, его молили: “Почитайте еще что-нибудь…” Опомнившись, я увидела, что я тоже у самой эстрады». Закрепляя успех, Есенин продолжил тему «Исповедью хулигана», но при этом уже в 1919-м, едва первый снегопад облагородил изуродованную «злым октябрем» землю, написал нежнейшее лирическое стихотворение, и по настроению, и по технике исполнения решительно не соответствующее ни гневу и ярости «хулиганского диптиха», ни тому «веселому шуму», если иметь в виду «пространство быта», среди которого, как свидетельствует хроника его жизни, поэт прожил свой тысяча девятьсот девятнадцатый:
Душа грустит о небесах,
Она нездешних нив жилица.
Люблю, когда на деревах
Огонь зеленый шевелится.
То сучья золотых стволов
Как свечи, теплятся пред тайной,
И расцветают звезды слов
На их листве первоначальной.
Понятен мне земли глагол,
Но не стряхну я муку эту,
Как отразивший в водах дол
Вдруг в небе ставшую комету.
Та к кони не стряхнут хвостами
В хребты их пьющую луну…
О, если б прорасти глазами,
Как эти листья, в глубину.
Можно, конечно, истолковать нежнейшие эти стихи как лунную вариацию на выпавший из метафорических орнаментов «Пантократора» космический мотив. Последняя из поэм библейского цикла и это коротенькое четырехстрофное стихотворение связаны не только «струением» и «переструением» фигуральностей: солнце – луна – звезды – кометы в их отношениях с глаголами земли, – но и единством места и времени их создания. Но это будет упрощенное и упрощающее истолкование. «Земли глагол» слишком властно рифмуется здесь с державинским, предсмертным: «Глагол времен, металла звон…», чтобы на их смысловой перекличке не задержать внимание. Втянут в «круг лунного вращения» есенинский Пугачев: он, как и лирический герой воздушной вариации, не может стряхнуть муку нездешней души («Под душой так же падаешь, как под ношей»).
Забегая вперед, отметим: из двух процитированных вещей, созданных в самом конце 1919 года, через несколько лет, как куст из почки, проклюнутся две самые читаемые книги Есенина. Из «Хулигана» – книга Черной Жабы, «Москва кабацкая», из снежной миниатюры – книга Белой Розы, «Стихи 25 года», лейтмотив которой – струение и переструение образа снега:
«Снежная замять дробится и колется»,
«Синий туман. Снеговое раздолье»,
«Плачет метель, как цыганская скрипка»,
«Снежная равнина, белая луна»,
«Свищет ветер, серебряный ветер в шелковом шелесте снежного шума».
Правда, «Хулигана» в состав «Москвы кабацкой» Есенин не включил. Видимо, потому, что текст не соответствовал ее «климатическому стилю». Лирический герой этого стихотворения хотя и «хулиганствует», но не в тесном пространстве городского кабака. И тем не менее даже А. К. Воронский, критик умный и к Есенину расположенный, считал эту вещь не только поэтизацией хулиганства, но и прологом к «Москве кабацкой». К поэтизации «ресторанного хулиганства» внутренний сюжет самого популярного из прижизненных сборников Есенина не сводится. И все же, когда в «Анне Снегиной» автор называет героя поэмы, фактически своего двойника, «знаменитым поэтом», ссылаясь на стихи «про кабацкую Русь» (хотя действие «Анны…» начинается в первое послефевральское лето, когда Есенин ничего похожего на кабацкие стихи не писал и не издавал), это и не натяжка, и не преувеличение. В годы нэпа «Москву кабацкую» читает чуть ли не вся Россия – «от красноармейца до белогвардейца». Вот как объяснил этот феномен один из самых проницательных современников поэта: «Всякая завершившаяся успехом революция есть перестройка не только внешних форм, но и переустройство психики. Совершенно естественно, что эти операции сопровождаются определенным чувством боли, которую лучше всего охарактеризовать как боль перестройки и которая ощущается всеми слоями общества. Есенин за всех сказал об этом мучительном и неизбежном чувстве, которое он испытал во всей полноте, и вот за это его любят если не все, то столь многие».
