Они ощущались Ганзоригу прозрачными мягкими шарами, холодными, влажными и разноцветными. Ловушки с неизвестностью внутри. То, что он рассказал близнецам, было всего лишь гипотезой: никто не знал, действительно ли Соседи порождают аномалии, или, возможно, это аномалии порождают Соседей.
Наконец, она обратила на Ганзорига внимание, коснулась его, и от неожиданности этого прикосновения он едва не потерял контакт. Аномалия была тёплой, даже горячей, как человеческое тело, и такой же живой, активной и любопытной. У неё не было цвета, зато была плотность и наполненность. Ганзориг чувствовал себя объектом исследования вместо того, чтобы исследовать самому. Когда он попытался узнать больше, контакт прервался, оставив ощущение досады и пустоты. «Это другое, — думал он, потирая внезапно заболевшую грудь. — Что-то совсем другое». И теперь ему очень хотелось знать, что.
Если бы кому-то удалось остаться в зале после того, как братья Морган закончили свой разговор с адмиралом и главой 138 отдела, ему бы почти час пришлось созерцать братьев, в молчании сидящих в своём кресле без движения и, кажется, забывших о существовании друг друга. Потом бы он увидел, как они внезапно разворачиваются и подъезжают к тёмному углу стены за своей спиной, где обнаруживается дверь; за дверью — небольшой коридор, потом ещё одна дверь и, наконец, их временное пристанище на этом корабле, широкая, просторная и почти пустая комната, если не считать кровати у стены и полукруглого, в форме буквы С, стола у иллюминатора. Комната эта создавала бы тягостное впечатление своими чёрными стенами, потолком и полом, если бы все углы, округлый край стола, спинка кровати и даже границы покрывала и подушек не были выделены белым. Братья Морган воссоздали здесь обстановку своего дома в Уэльсе, как делали это всегда, если им приходилось куда-то ездить.
Если бы тот, кто незаметно для братьев прокрался за ними, спрятался бы в тенях стен с намерением познать таинственную жизнь близнецов, то неожиданно для себя понял, насколько ловко они могут двигаться, несмотря на физические сложности совместного существования. Из кресла они быстро переместились на кровать и начали раздеваться; Джулиус бросал свою одежду на пол, Франц аккуратно складывал рядом. Спустя десяток секунд из-под кровати вылезло существо, служившее братьям фамилиаром. Это бледное создание имело человеческие формы и рост и нечеловеческое лицо полуживотного. Одетое в подобие тоги, оно двигалось плавно, гипнотизируя своими движениями, в которых чувствовалась завершённость и гармония. Ни одно из них не было лишним. Фамилиар собрал одежду и исчез. В силу необходимости ему приходилось бывать в хозяйственных помещениях корабля, где его терпели, поскольку он прислуживал гостям, но откровеннее всего не любили на кухне; там он получил отдельную конфорку и готовил для братьев еду. К нему никто никогда не приближался.
После исчезновения слуги братья Морган легли на чёрное с белым покрывало, отдыхая. Они бы никогда не признались ни единой живой душе, чего им стоит сидеть в этом кресле целый день; когда они возвращались в комнату и принимали, наконец, горизонтальное положение, их позвоночники, тазовые кости и ноги болели так, что им требовался час и помощь фамилиара, чтобы придти в себя. Впрочем, они относились к этому как к досадной помехе, привыкнув к такой жизни за сорок с лишним лет пребывания в этом теле.
Тот час, что, по мнению гипотетического наблюдателя, братья потратили на бессмысленное сидение в зале, на самом деле даром не прошёл. Они общались. Имея единую нервную систему, им не требовалось выражать свои мысли вслух. В словах чаще всего тоже не было нужды — произносить их было слишком долго. Такое взаимопроникновение нравилось им не всегда, но они соблюдали вежливость и не лезли без разрешения в мысли друг друга. Каждый из них имел возможность побыть наедине с собой и на время забыть о присутствии брата.
По иронии судьбы, из-за такого молчания близнецов в детстве сочли отстававшими в развитии. Они родились у неизвестной женщины и были оставлены ею. Через год их усыновила семья сельского священника, что вызвало в его общине молчаливое недоумение — прежде священника не считали
