— Именно. Тебя почти невозможно выбить из колеи — твои припадки не в счёт…
— Припадки?!
— Вальтер, Тома, медики… Я, в конце концов!
Он рассмеялся.
— Очень остроумно. Полагаешь, зеркало выбило меня из колеи?
— Уверена.
Он помолчал.
— Тебе не захочется знать.
— Не смей говорить, чего я хочу, а чего нет! — разозлилась она.
Он снова не ответил. Саар ждала, ждала, и ей начало казаться, что он будет молчать до утра. Потом Кан медленно поднял руки и вытянул металлические когти. В полумраке вокруг них побежали маленькие голубые искры.
— Я не могу сказать, что видел в зеркале, — произнёс он. — Но могу сказать, чего там не было. — Он повернул кисти рук, согнул пальцы, и теперь лезвия смотрели прямо ему в лицо. — Там не было меня.
Будучи капитаном «Эрлика», Ганзориг не мог забыть об этих проблемах, даже если бы очень хотел. Капитанская каюта и реакторный отсек стали его головной болью, и не думать о тех, кто в них скрывается, было невозможно. Слова братьев значили мало, когда он проходил мимо двери капитанской каюты. Иногда Голос молчал, иногда говорил — в основном одно и то же, об откровениях, братьях Морганах, о том, что все они больны, — и с какого-то момента Ганзоригу начало казаться, что это не живой, разумный человек, а компьютер с разными вариантами одних и тех же фраз.
— Ты был прав, — сказал Ганзориг эксперимента ради, придя к двери через несколько дней после того, как увидел своё отражение. Он впервые говорил с Голосом, прежде не считая нужным реагировать на его слова. — Мы действительно больны.
— Вы все больны, — повторил Голос. — Мне даже не надо видеть, чтобы это понять. Хотя я вижу. Это вы не видите, как вижу я.
— А откровения? Их мы тоже скоро узнаем? Ты без конца о них говоришь.
— Не без конца. Только иногда. Откровения будут зависеть от вас. Вы делаете шаги, но стоите на месте. Нужна решительность. Братья Морган были смелее, когда мы их знали.
Ганзориг смотрел на дверь.
— Я даже не уверен, есть там кто-то или нет, — проговорил он. — Я смотрю в зеркало и вижу нормальное лицо. Но это иллюзия, я выгляжу иначе. Откуда мне знать, что всё остальное — правда? Откуда мне знать, что «Грифон» не покрыт плесенью, или что за этой дверью действительно кто-то есть? Может, я говорю сам с собой?
Он сделал паузу. Голос молчал, словно подтверждая его слова.
— Может, я сейчас не здесь, — сказал Ганзориг, вдруг охваченный отчаянием, злясь на эту загадку. Как можно их игнорировать, если они здесь, рядом, бери, если сможешь? Не смогла даже Саар. Даже близнецы предпочитают о них не думать. — Может, я один поддерживаю твою жизнь, — тихо проговорил он. — Не помни я о тебе, ты бы исчез и больше не появлялся.
— Так вы считаете, что мы — кучка частиц, болтающихся в неопределённости между бытием и небытием? — восхитился Голос. — О, дальше от истины близнецы ещё не были.
Адмирал ощутил покалывание на коже, волосы поднялись, как от статического электричества. В груди заныло, боковое зрение упало, и коридор справа и слева потемнел. Дверь в каюту сдвинулась влево на два десятка сантиметров, стена, оказавшаяся чуть выпуклой, распрямилась. Коридор стал шире, пространство, которое до сих пор было искривлено, вернулось к прежней геометрии.
— Они ошибаются, — заявил Голос. — И я это докажу.
По ту сторону двери раздались отчётливые шаги — ботинки, хрустевшие по гравию. Ганзориг попятился в тёмный коридор. Близость разгадки испугала его сильнее, чем огорчало отсутствие ответов. А потом ручка двери повернулась вниз.
Он не стал ждать, когда дверь откроется. Охваченный необъяснимым страхом, Ганзориг бежал, словно сновидец из ночного кошмара.
Но, выбравшись из-под влияния каюты и избавившись от странного туннельного эффекта, он не смог вытерпеть такого позора. Вернуться было невозможно, а среди экипажа обоих кораблей был только один человек, к которому он мог придти и признаться в таком постыдном поведении, не рискуя стать объектом осуждения или жалости. Оборотень был лишён моральных принципов, а если и обладал, то каким-то собственным сводом. Кроме того, он мыслил странно и мог понять произошедшее так, как не понимал Ганзориг.
